С горя у старика что-то забулькало. Он сжал тонкие губы и долго глядел на реку, на противоположный берег, и заговорил.

– Вот как сейчас вижу. Вот здесь, ну чуть подальше, трое моих дружбанов утопли из-за куска хлеба, – продолжил старик.

– Что они, топили друг друга из-за куска хлеба?

– Нет, не топили. Прошло уже два месяца с того момента, как голод начал косить людей в деревне. Похоронная команда работала день и ночь. Так вот, эту команду кормили и поили, сытые жеребцы были. Слабый-то землицу не выроет, сам упадёт в могилу. Хлеб-то они мели вволю и щи не скоромные ели, а с мясцом. Потому что наладили одного из своей команды ловить сусликов. Их много в ту пору развелось. Воробьёв-то всех мы к тому времени поели, а сил таскать воду, чтобы выливать сусликов из норы, у нас не было. А у них были. Так вот, про друга-то я тебе рассказывал, с собакой… – Он остановился. – Да, сильный был человек. Умер он, дурила, а перед этим собаку свою отпустил, не стал её есть. А ведь мог за счёт неё месячишко ещё пожить. А собака-то стала искать еду в деревне, ну и забрела в то место, где столовалась похоронная команда. Как уж она умудрилась полбуханки хлеба у них стащить? Ну, повар – за ней, она – от него! Ты понимаешь, что такое хлеб в зубах у полудохлой собаки? Каждый верил, что он поймает и отымет хлеб. Человек десять бежали за ней и орали: «В кусты, в кусты сирени её давай! Там мы её поймаем и зажмём!»

А у нас такая сирень была! Как зацветёт, от красоты и запаха закачаешься. Вот люди и решили собаку загнать в сиреневые кусты и там поймать. Но ведь собака – четыре ноги, а они – ослабленные, полуживые. Я-то жил на краю села, а они с другого конца её гнали. Ну вот, пока они бежали за ней, четыре человека и отдали Богу душу. Некоторые, обессилев, отстали. Продолжали бежать только трое мужиков…

Я сидел в это время возле дома на гранитном камушке и думу тяжёлую думал: надо идти воровать. От этого меня оторвал крик: «Держи её! Не пущай!» Я вскочил и встал посредине улицы, раскинув руки. «Ну, – думаю, – сейчас я её схвачу!» Но где мне, совсем ослабшему? Собака проскочила мимо меня и побежала через луг к реке. Мы – за ней. Фёдор бежал и ругался: «Вот ведь гад какой – Степан-то! Сам сдох, а собаку отпустил – ни себе, ни людям не дал».

Но голод сказывался и на собаке, и на нас. Она прибежала вот к этому самому берегу и, положив кусок хлеба на землю, села и повернулась к нам. Мы воспрянули духом: теперь она наша вместе с хлебом. Растопырив руки, мы полукольцом пошли к ней. Собака зарычала, схватила хлеб и прыгнула с берега в воду. В горячке три моих одногодка прыгнули за ней. Но она – собака, вынырнула с куском хлеба, взвизгнула оттого, что хватанула через хлеб воду… Она поплыла с этим куском к другому берегу, а три моих товарища барахтались и кричали: «Помогите! Помогите!» Что я мог сделать, какую помощь оказать? Я сам не прыгнул потому, что упал возле берега обессиленный. Это и спасло меня. А они камнем пошли ко дну. Собака же положила хлеб на берег, зарычала, глядя на реку, и быстро съела хлеб. Недалеко от берега столбиком стоял суслик, и собака побежала к нему, но, не добежав до него немного, заскулила и стала кататься по земле. Инстинкт ли сработал или она переняла это у другой собаки, но она стала ползать на животе… Хлеб чуть не сгубил её. Голодный желудок не любит, когда в него нагружают много еды. Через некоторое время собака встала, потом снова легла и поползла к суслику. И я подумал: «Если она добывает еду таким манером, то и я буду воровать, чтобы жить». Но одно дело – думать, а другое – делать…