Я надумал нарвать шильца ячменя и накормить жену и детей. Но морозец сковал коркой землю, и она укрыла всходы. Тогда я прошлогодний чернобыльник наломал вот в этом овраге и отварил. Как суп получился, я давал детям и жене есть. Ещё кору липы отваривал, и мы пили это. Дети худели на глазах. Жена ещё кое-как держалась, но стала злая, раздражительная, она меня никогда раньше не упрекала, а тут любую мелочь ставила мне в вину. И во всём нашем селе тоже был голод.

Я пошёл к другу Степану, чтобы занять у него немного муки, так как он жил бобылём и держал даже собаку. Когда я подошёл к его дому, то увидел эту собаку во дворе и удивился: одни мослы, рёбра, как растянутая гармонь, голова больше тела. Мне вспомнилась поговорка: «Бывает, и хвост собакой виляет». Действительно, она при виде меня вильнула хвостом и закачалась. Я вошёл в дом, друг мой лежал на кровати и кого-то ругал: «Последние полмешка муки украли, а Полёт, гад, даже не гавкнул! Как теперь жить, ума не приложу!» «А я к тебе пришёл немного муки занять», – тихо сказал я. – «Говорю тебе – нету её, было полмешка – какой-то гад украл. Не знаю, как дальше жить, чем питаться». «Что ты собаку-то держишь? Кормить нечем, а ты держишь». «Я б давно её отпустил, да боюсь – поймают, съедят. Мор по селу идёт знаешь какой?! А хоронить покойников у людей сил нет. Похоронную команду прислали, чтобы умерших на кладбище возить…»

Но я не слушал его: думал о том, чем мне теперь кормить семью. И тут меня осенило: «У тебя ж собака есть, давай её зарежем и съедим». Зря я сказал это. Друг встал – страшный, мосластый, глаза на лице огромные … Он не заговорил, а зашипел на меня: «Очумел! Друга я зарежу – для того лишь, чтобы неделю прожить?! Вот поэтому не отпускаю его, знаю – есть такие, как ты, у нас в деревне». «А что я такое сказал? Скотина существует для того, чтобы её есть» – начал оправдываться я. «То скотина, а то друг – различать надо. Топай отсюда! Ты не хуже Фёдора. Говорят, что они с женой детей своих едят». «Врут! – продохнул я. – Откуда знаешь?» «Сорока на хвосте принесла в лице Фёклы. Говорит, что зашла за солью к ним, а они из печки на большом противне тело ребёнка достают… У неё – волос дыбом, выскочила сама не своя. Да чуть сама не погибла: в голодном теле сердце всегда болит…»

Я попытался остановить рассказ старика:

– Может, мы о ребёнке-то пропустим? Смерть детей описывать в литературе – это дешёвый приём, а тут мало того, что умерла, ещё и родители её зажарили. Я же не детективщик.

– Я не разбираюсь в литературе, хочешь – пиши, не хочешь – не пиши об этом. Дело твоё. Но ушёл я тогда от друга, ветром качаемый. А мудрить тут нечего – главное, это правда. – И он продолжал: – А друг мой схватил нож со стола и шагнул ко мне. «Ты что?!» – испугался я. Когда вокруг смерть ходит, легко поверить, что она настигнет тебя. «Ты что, ты что?» – Я пятился от него. «Не бойся, пошли к собаке», – позвал друг. Он впереди, я за ним, кричу: «Постой, чашку надо взять для крови, чтоб ни капли не пропало». Он остановился и сказал: «Если бы жизнь продолжалась, ты хорошим гадом стал». «Почему?!» – возмутился я, поражённый. «Почему-почему?..» Он вышел, опёрся о притолоку рукой и стал тяжело дышать. Нелегко достался ему этот выход. Потом заковылял к собаке, Полёт заскулил… Всё, конец ему, подумал я и обрадовался: сегодня буду есть мослы с мясом и дети будут суп хлебать. Нож-то у него в руках… Друг доковылял до собаки, встал перед ней на колени, поцеловал её в лоб и сказал: «Прощай, друг». Поднял нож, поддел под ошейник и дёрнул. Собака, освобождённая от ошейника, дёрнулась, радостно забегала вокруг нас и побежала, шатаясь и неуверенно переставляя ноги. «Живи, друг, – сказал Степан. – Надо было давно отпустить тебя, когда ты в силе был. А сейчас могут поймать… Не думал я, не гадал, что доживём до такого времени…» Я, весь поникший и обессиленный, не прощаясь, побрёл домой. До сих пор душа болит, что не попрощался с другом. Знал же, что умрёт…