– Да-а, – выдавил Журкин. – Чудно всё это.

– И мне странно, что волосатик вдруг оказался ни при чем, – мрачно сказал Хомутов. – Ну, ежели вы, Алексей Алексеевич, так считаете…

– А я еще пока определенно ничего не считаю, – ответил Блудов. – Вам, господа, не кажется странным, что окровавленные сапоги и тесак оказались в прихожей практически на виду. Будто Любезнов специально их туда положил, чтобы обеспечить себе алиби?

– То есть, вы хотите сказать, что торговец знал, что к нему непременно придут с обыском, – сказал в свою очередь секретарь суда, не ответив на вопрос, – потому что твердо решил убить своего обидчика Бубнова, а все уже знали, что накануне он с целовальником сильно поцапался.

– Есть только нюансы, – Блудов щелкнул пальцами. – Запекшейся крови зверя действительно несколько дней, а убили трактирщика сегодня утром. Почему, спрашивается, Серафим не отмыл эти предметы сразу, как только вернулся с товаром из деревень? Забыл? Что-то не верится.

– Ага. – С глаз Хомутова пропала мрачность. – Выходит, поссорились ли волосатик с трактирщиком или нет, Любезнов все равно собирался его убить.

– Не думаю, что непременно убить, но такого исхода Серафим, возможно, не исключал. Дело в другом.

– В этой карте на нотной бумаге, – догадался Шубейкин.

– Именно, – кивнул следователь. – Предположим, что убийца все же Любезнов. Возможно, сначала он пытался получить план добром, но трактирщик заупрямился.

– Но тогда непонятно, – встрял фельдфебель Журкин, почему волосатик не вытащил из кулака Бубнова недостающий фрагмент плана.

– Мы уже это обсуждали. Убийцу вспугнул мальчик. И здесь опять же возникает «но». Любезнов мог испугаться мальчика? Мог. А кто бы не испугался? Матерый преступник. Он бы малого также спокойно порешил, как Бубнова и забрал план.

– Возможно, преступник не знал, что мальчишка пришел один.

– Не исключено, – согласился следователь. – Нужно уточнить у вдовы, во сколько конкретно кабатчик вышел из дома и направился в свой трактир. И в котором часу с минутами к ней прибежал Ермилка Збруев.

– Сделаем. – Журкин с готовностью взял под козырек. – Разрешите, сразу этим и заняться, ваше благородие?

– Конечно, Архип Демьянович.

Фельдфебель снова растекся внутри, как масло на сковородке.

– Да, и узнайте у Ольги Ильиничны, не приходил ли к Бубнову домой кто-нибудь накануне: вечером или даже ночью.

Промычав что-то невразумительное, Журкин скрылся за дверью.

Следователь снова пододвинул к себе микроскоп. Внимательно осмотрел в него лист с невидимыми обычным взглядом отпечатками пальцев Любезнова. Затем разгладил перед собой обрывок нотной бумаги.

– Видите, края рисунка смазаны, – сказал он задумчиво. – Грифель был не чернильный, обычный, графитовый, но жирный, с добавлением масла для яркости написания. Тот, кто ухватился за другую часть листа, непременно измазал бы пальцы. И отмыть их просто так сразу не удастся.

– Вы к чему клоните, Алексей Алексеевич? – Шубейкин зачем-то внимательно осмотрел свой большой палец. – К тому, что у Любезнова пальцы чистые?

– К этому, дорогой мой Илья Панкратович. Вот можете сами взглянуть на листик через приборчик. Ни одной пластиночки графита и ни следов масла. То есть, это не Серафим пытался вырвать у кабатчика чертежик.

– Так кто же тогда, черт возьми, укокошил нашего целовальника?! – не сдержал долго копившиеся эмоции околоточный надзиратель.

– Думаю, тот, на кого мы меньше всего думаем, это…

Но договорить он не успел, в кабинет влетел, будто за ним гнались собаки, помощник надзирателя Журкин. Он хватал ртом воздух, будто выброшенная на лед рыба.