– Спасибо, ваше благородие. – Журкин поднял вверх забинтованный палец, чему-то рассмеялся. Вероятно, вспомнил, что в детстве «их благородия» нещадно пороли его и его отца, а теперь милосердно оказывают медицинскую помощь.

– Идите за Любезновым.

– Слушаюсь, ваше благородие.

Следователь сделал соскоб крови с тесака, положил его на предметное стекло микроскопа, покрыл его другим стеклышком. Начал внимательно рассматривать.

Через несколько минут фельдфебель привел хмурого, помятого от лежания на плохо струганных нарах, Серафима.

Вежливо с ним поздоровавшись, следователь предложил Любезнову чаю.

– Мне не доставит удовольствия совместное с вами чаепитие, – с вызовом ответил «студент». – К тому же мне пора, у меня дел полно.

– Куда же ты торопишься, выхолощ? – ухмыльнулся Хомутов. – Тебя же уездные винокурки в клочья порвут. Чем им платить станешь, может, собой? Ха-ха.

Надзиратель залился сиплым смехом, вытер рукавом взмокшие глаза. Поговаривали, что когда-то Хомутов переболел неприличной болезнью, но каким-то чудом вылечился. Однако, когда он смеялся, все обращали внимание на его сиплость, свойственную определенной стадии этого недуга. Журкин старался не подавать Хомутову руки.

– Скажите, Серафим Назарович, а от кого конкретно вы узнали об убийстве целовальника, – обратился к парню следователь, когда тот сел на стул напротив него. Рядом в спинку стула, словно клещами вцепился Журкин, пристально следя за его движениями.

Торговцу понравилось, что его назвали полным именем. Вызов в его глазах несколько попритух. Он попросил у Блудова папиросу, наконец, ответил:

– Вышел я утром покурить, а у дома мужики кучкуются. Увидели меня, косо глянули и так бочком-бочком кто куда. А дьячиха, та и вовсе в меня плюнула, назвала убивцем и тоже заторопилась прочь. Я ее догнал: да что случилось-то, спрашиваю. А она мне: Все знают, что ты намедни с трактирщиком поцапался, грозил ему. А теперь он в своем кабаке мертвый, с прорубленной головой валяется.

– Вот, значит, как, – Блудов помял ухо, взялся за микроскоп, но передумал в него глядеть. – Не иначе мальчишка растрезвонил. Ольга Ильинична бы не стала.

– Какая разница кто растрезвонил, – ответил торговец. – Я сразу сюда, в окружной суд. А меня этот держиморда за шиворот и в «Дерюгу» к вам поволок.

– Ну, ты… – Обиделся на «держиморду» Хомутов, показал «студенту» кулак. – Слова-то выбирай.

– Понятно, – произнес свое любимое слово следователь. – То есть, вы официально заявляете, что целовальника не убивали. Так?

– Ну, так. Сколько раз можно повторять.

– А как же вы тогда объясните это? Архип Демьянович, голубчик, достаньте из шкафчика улики. Только не порежьтесь более.

– Постараюсь, – ответил Журкин, нехотя отлипая от стула Любезнова.

Сапогом он сгреб осколки графина в сторону, достал сверток. По команде следователя развернул его на столе.

Парень, казалось, с ужасом взглянул на тесак и свои ботинки, схватился за голову:

– Как я не подумал!

– О чем не подумали, о том, что надо спрятать неопровержимые улики? – спросил Шубейкин.

– О том, что вы непременно проведете в моей квартире обыск и найдете это. Но я и не собрался прятать тесак с сапогами.

Шубейкин налил в стакан холодного чаю, бросил в него немалый кусок желтого сахара. Делопроизводитель любил сладкое, говорил, что от сахара лучше работают мозги. На этот раз он поставил стакан перед Любезновым. Серафим, не размешивая сахара, выпил залпом все до дна.

– Да, не думал, – повторил торговец. – Потому что это кровь… не человечья.

Все, кроме следователя переглянулись.

– А чья же? – участливо спросил Шубейкин.