Насмешки были не только для неё – Жан дразнил каждого за что-то: старую куртку Маргареты, рваный рюкзак Пьера, очки Анны. Софи смеялась над тишиной Маргареты, над тем, как она краснела на уроках, но подхватывала и за другими – школьная жестокость не щадила никого. Маргарета чувствовала себя уязвимой не из-за этого, а из-за жизни с бабушкой – "брошенка," шипели за спиной, и она сжималась, но не плакала. У неё было убежище – подвал дома, куда вела шаткая лестница. Там стояла старая тумба, покрытая пылью, книги с пожелтевшими страницами громоздились в углу, тусклый свет от лампочки дрожал на стенах. Она спускалась туда, когда насмешки резали слишком глубоко, садилась на холодный пол, рисовала углём – "Гернику" Пикассо, с кривыми линиями боли, – и шептала себе: "Я не сломаюсь." Её скромность прятала мечты – о танцах, о жизни ярче, чем этот Париж, – и любовь к Пикассо, чьи картины она нашла в библиотеке год назад. Уголь пачкал пальцы, но внутри горело: "Я хочу так жить – ярко, не как здесь."
Неделю назад, в школьной библиотеке, среди запаха клея и потрёпанных энциклопедий, она вытащила книгу "Шпионы Великой войны". Страницы хрустели под пальцами, но имя ударило, как молния: Маргарета Гертруда Зелле. Её имя, до последнего звука. Она замерла, чернила запачкали пальцы, сердце заколотилось – страх и восторг смешались в груди. "Это не случайность," – шепнула она, листая дальше. Танцовщица, шпионка, казнённая французами в 1917-м за предательство. Женщина, чьи танцы манили королей и генералов, чья жизнь была тайной, пока пуля не оборвала её в Венсенском лесу. Маргарета читала взахлёб, спрятав книгу под партой от библиотекаря – старухи с острым взглядом, что шипела: "Не трогай старьё!" В подвале она нашла старую газету – пожелтевшую, с датой 1923 года, – где мелькнул намёк: "Мата Хари, возможно, не шпионка, а жертва интриг." Это зажгло её – она вырезала фото из книги, чёрно-белое, с тёмными глазами и лёгкой улыбкой, приклеила в тетрадь рядом с наброском танцующей фигурки – тонкой, с длинными волосами, как у неё самой.
– Опять свои книжки? – спросила она, ставя чашку рядом с магнитофоном. Взгляд упал на листок с именем "Мата Хари". – Про неё пишешь?Ночь перед докладом была долгой – лампа дрожала на столе, чай остыл в кружке, глаза слипались, но она писала, борясь со сном. Бабушка стучала в стену: "Ложись спать, Маргарета!" – но она не могла остановиться, карандаш скрипел, рисуя танцующую тень в углу листа. Она хотела зажечь одноклассников этой тайной, показать, что история – не только герои с медалями, но и те, кто платил за свободу иначе. Маргарета отложила карандаш, потёрла глаза – дождь усилился, ветер выл в щелях, запах капустного супа поднимался с кухни, пропитывая дом. Дверь скрипнула, вошла бабушка – невысокая, с седым пучком и голландским акцентом, в платке с вышитыми цветами, потёртом, но любимом. Чашка чая дымила мятой, пар вился в холодном воздухе.
– Её зовут как меня, – прошептала она, боясь спугнуть мысль. – Странно, да?Маргарета кивнула, пальцы сжали карандаш.
– Голландия зовёт своих, – сказала она, голос мягкий, но с далёким звоном. – Читала о ней в газетах, давно, ещё в молодости. Танцевала, как ветер, но шпионка, предательница – так писали. Кто знает правду? Такие платят за свободу, девочка.Бабушка присела, стул скрипнул под её весом, она посмотрела на дождь за окном.
– А твой отец? – спросила она тихо. – Ты рассказывала, он воевал…Маргарета сглотнула, глядя на бабушку.
– Мой отец, твой прадед, погиб в 1916-м, на Сомме, – начала она, голос дрогнул. – Он ушёл добровольцем из Голландии, хоть страна осталась нейтральной. Союзники звали – французы, британцы, – он не мог сидеть дома, когда немцы топтали поля. В июле его рота оказалась у Альберта, городка на реке Анкр. Битва на Сомме началась 1 июля – в первый день погибло двадцать тысяч, англичане шли на пулемёты, как на жатву, земля дрожала от снарядов. Он писал письма моей матери, я родилась позже, но она хранила их в коробке. – Бабушка встала, медленно подошла к полке, достала жестяную коробку, вынула листок, пожелтевший, с пятнами. – Вот, читай.Бабушка вздохнула, теребя платок, глаза затуманились.