Декабрь принёс контракт – театр «Нритья», три месяца, главная танцовщица. Сцена – настоящая, с тяжёлым красным занавесом и прожекторами, что жгли кожу, – стала её испытанием. Репетиции рвали тело – прыжки, повороты, пока ноги не дрожали, как струны. Однажды она упала – лодыжка хрустнула, боль пронзила, как нож, пот смешался со слезами на деревянном полу. Режиссёр, Аджай – худой, с седыми висками и голосом, как гром, – крикнул:

– Глубже, Маргарета! Дай душу, или убирайся!

Она сжала зубы, встала, хромая, кровь пульсировала в щиколотке, но он подошёл ближе, его тон смягчился:

– Ты можешь, девочка. Я вижу огонь в тебе.

Ночь перед премьерой – зал на двести мест гудел, шёлка зрителей шуршали, блеск глаз ловил свет. Она стояла за кулисами, босая, в красном сари, платок дрожал на бёдрах, сердце колотилось, как табла. Занавес поднялся, музыка полилась – волна живота текла, как река, удары бёдер били, как гром, прыжки рвали воздух, несмотря на боль в ноге. Пот стекал, как дождь, сари взлетало, финал – прыжок, она замерла статуей, грудь вздымалась, лодыжка ныла, но зал взорвался: «Гениально!» Занавес упал под рёв, цветы сыпались на сцену, как звёзды.

Агата принесла воду за кулисы, её взгляд сиял гордостью, Раджив шёл следом, его белая рубашка пахла сандалом:

– Ты не просто танцовщица, Маргарета. Ты – история.

Слёзы жгли глаза, она шепнула Агате:

– Ты дала мне крылья.

Но Раджив наклонился к Агате, шепнул что-то, её смех стал его, и ревность сжала сердце Маргареты: «Я люблю её». Страх Парижа – голос отца, «Ты ничто», – душил слова.

Ноябрь 2006 года пах пылью, специями и дымом костров вдоль улиц Дели. Слава тянула её дальше – рестораны, клубы, частные вечера шептали: «Танцуй для нас». Она бросила хостел, сняла комнату над рынком – тесную, с окном на шумный переулок, где рикши гудели с утра до ночи, но это был её угол. Чемодан лёг в угол, платки и сари заполнили шкаф, она смотрела на них и шепнула: «Это мой путь». В «Джасмин Хаус» старик в тюрбане, с белой бородой до груди, бросил ей розу: