– Ты смелая, что бросила Париж. Я бы не смогла – там хотя бы прохладно, а тут пыль, жара, эти крики повсюду. Как ты решилась?

Маргарета сжала край кофты, пальцы дрожали:

– Париж душил. Я искала свободу.

Дверь скрипнула, вошёл мужчина – высокий, под метр девяносто, в белой рубашке, застёгнутой небрежно, с тёмными глазами, что сияли, как угли. Раджив, друг отца Агаты, кивнул ей, его голос был глубоким, с лёгким акцентом, мягким, но с властной ноткой:

– Агата, ты как всегда сияешь. Уже спасла кого-то сегодня?

Она рассмеялась – звонко, как колокольчики, – и он подмигнул, садясь рядом. Его взгляд скользнул по Маргарете – не снисхождение, а лёгкий интерес, как у человека, что привык читать людей с первого шага. Он шутливо ткнул Агату в плечо:

– Ты вечно находишь потерянных щенков, а?

Агата хлопнула его по руке, смех стал громче, и этот звук резанул Маргарету острее ножа. Сердце сжалось, как будто его стиснули в кулаке. «Я люблю её», – мелькнуло в голове, жар и холод смешались в груди, но тут же – страх: «Она его, не моя». Раджив наклонился ближе, его пальцы чуть коснулись её локтя, и Маргарета шепнула себе:

– Я никто рядом с ними.

Июнь 2006 года. Ночь пульсировала жарой и ритмом, когда Агата привела Маргарету в тесный клуб на окраине старого города. Воздух был густым, как смола – дым благовоний смешивался с запахом жареных специй, пота и приторной сладостью джалеби с уличных лотков. Басы били по груди, как молот, огни переливались – красные, синие, золотые, – как осколки радуги в пыльной мгле. Ей было двадцать пять, и после встречи в кафе «Тадж», где Раджив смеялся с Агатой, она шагнула в этот хаос с дрожью в коленях, с холодом в пальцах. Агата вела её за руку, её тёплые пальцы сжимали запястье Маргареты, разгоняя тени, а Раджив шёл сзади, его белая рубашка сияла в полумраке, взгляд был прикован к Агате, как луч к солнцу. Каждый его шаг резал Маргарету, как стекло по коже.

– Встряхнёмся после всех теней, – сказала Агата, её голос пробился сквозь гул, тёплый и живой, как луч в ночи. – Танцуй, Маргарета! Отпусти всё!

Танцпол гудел – тела двигались в такт индийским битам, табла стучали, как пульс, ситар пел, как ветер над рекой, сари мелькали яркими пятнами – красными, синими, золотыми, – смех тонул в музыке, как камни в воде. Агата закружилась, её простое белое платье взлетело, как крылья, волосы сияли, как солнце в ночи, и она крикнула, голос взлетел над толпой:

– Давай, Маргарета!

Маргарета замерла, ноги приросли к липкому полу, кеды прилипли к пятнам пролитого пива и липкого сока. Париж вспыхнул в памяти – бар «Ле Шат Ноар», где она таскала подносы с мартини, запах сигарет и пота, крики пьяных гостей, стыд, что душил её, когда она пролила вино на чью-то рубашку. «Ты ничто», – шепнул голос отца, «Танцорка дешёвая», – эхом отозвался Жан. Она сжала кулаки, дыхание застряло в горле, но Агата схватила её за запястье – мягко, но твёрдо, её пальцы были тёплыми, как спасение:

– Ты не там, Маргарета. Ты здесь. Со мной.

Она шагнула – робко, неуверенно, ноги дрожали, сердце колотилось, как в первую ночь в баре, но ритм подхватил её, как волна. Движения были угловатыми, скованными, как у ребёнка, но музыка текла в крови, в костях, и тело ожило – шаги из детства, когда бабушка ставила старый патефон в гостиной, и они кружились вдвоём, смеясь над скрипом половиц. Агата была рядом, её движения текли, как узоры в её тетради, лёгкие и свободные, как ветер над Гангом. Толпа подалась назад, круг стал шире, кто-то хлопнул в ладоши, крикнул на хинди:

– Аур, аур! Ещё!

Раджив подошёл, его тёмные глаза сияли, он взял Агату за руку, закружил её в танце. Её смех – звонкий, чистый, как колокольчики на рынке, – ударил Маргарету, как молния. Она сжала кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные следы, ревность жгла грудь, как раскалённый уголь: «Она моя. Я хочу её». Но тут же – холод, как ветер с Сены: «Нет, я не могу. Люди осудят». Голос мадам Леклер – «Это мерзко» – сдавил горло, как петля. Агата вырвалась из рук Раджива, вернулась к ней, её глаза блестели, как звёзды в индийской ночи: