Иуда упал на колени и пополз к матери.

Иуда. П-простите меня! Я не хотел, чтобы всё так п-получилось! Правда, не хотел… Вернее – я хотел. И даже делал всё для этого. Но я – не п-предатель. Он знал об этом с самого начала. Если бы его не арестовали – п-план бы не сработал. Так должно было случиться, п-понимаете? П-понимаете меня? А я…я ему помогал в этом!

Мать. Я ничего не понимаю! Какой план? Почему он сказал – не вмешиваться? Почему? Ничего не понимаю! Ничего, кроме одного: моего сына арестовали. Что теперь делать? Что?

Мария. Ты должна идти.

Мать. Куда?

Мария. Сама пока не знаю.

Мать. Ты права! Дома сидеть и ждать я не смогу. Что-то нужно делать! Мария, ты со мной?

Мария. Да!

Иуда. Может быть, п-пока не стало ясно, чем все это закончится, вам лучше остаться дома?

Мать. Вот ты и оставайся! А мне нужно быть ближе к сыну. Вдруг ему понадобится моя помощь?

Мать берет со стола нож и вместе с Марией выходит из дома.

Иуда бормочет. Но ведь так и должно было случиться! Так должно было произойти! Теперь я – п-предатель! Но я не хотел! Я не хотел его п-предавать, ни за какие деньги! Я виноват… конечно, виноват, но я же н-не виноват! Он сам так захотел! Он – сам!!! А теперь? Что теперь? Что мне делать? Этот грех… этот страшный грех… его не смыть… никогда… никогда… никогда…

Иуда стонет, потом начинает отчаянно выть, что-то бормочет и убегает.

Сцена 17

14 нисана (3 апреля) 48 года от Р.Х.

Дом Марии в Эфесе.

Марк. Что было дальше?

Мать. Вино будешь?

Марк. Если можно. А то в горле совсем пересохло – жарко у вас тут.

Мария разливает вино по стаканам. Один подвигает Марку. Мария смотрит, как он жадно пьет. И когда Марк выпил, она добавила ему еще. И сама пригубила. Пауза.

Мать. Что было дальше? А дальше было распятие… В тот день было очень жарко, солнце пекло неимоверно. Горячая, сухая пыль хрустела на зубах. Когда я Его увидела, Он был не просто высоким, каким всегда был, а огромным. Он был огромный и весь в крови, и нес на себе этот крест. И крест был такой громадный, что я подумала – как ему должно быть тяжело. Я так тогда подумала. Перед ним шел солдат с табличкой, на ней было написано – Иисус Назарянин, Царь Иудейский. И еще что-то, на другом языке, я не разобрала. За ним шел другой солдат и бил в барабан. Но я не слышала звука самого барабана, потому что толпа, которая собралась поглазеть, громко шумела. Толпа шумела, плакали женщины. Они даже не плакали, они выли так, что сердце разрывалось. А Он вдруг остановился, развернулся вместе с крестом к народу – это было так неожиданно, что все замолчали, и стало очень тихо, и заговорил. Громко так, звеняще, непривычно мне было слышать, как Он так громко говорил. «Дочери иерусалимские! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: Блаженны не плодные и утробы не родившие, и сосцы не питавшие! Тогда начнут говорить горам: Падите на нас! И холмам: Покройте нас! Ибо, если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим, что будет?» Что Он хотел сказать, я так и не поняла. Наверно, это было пророчество. А потом Он обратился к толпе: «Позвольте свершиться тому, что дОлжно и ничего не предпринимайте. Любите ближнего, как самого себя! Любите врагов ваших, как самого себя! Любите без всяких условий и великодушно служите друг другу! И бесконечно прощайте друг друга, как прощает Отец ваш Небесный!» Потом солдат ударил Его плетью, больно так ударил, Он аж вздрогнул, и пошел дальше. Вокруг опять заплакали женщины, зарыдала Мария, его невеста. А я не плакала, нет. Не могла. Слезы как будто высохли, а глаза ослепли. Душа моя раскололась на мелкие кусочки, как стекло. И только боль… боль… такая тягучая, такая нудная, тянула и тянула, не переставая ни на минуту, и сжимала горло так, что я не могла кричать. А потом… потом мой мальчик дошел до этой горы, до этой Голгофы, будь она проклята! Там распяли и мою душу тоже. На вершине Он сбросил крест, снял с себя одежду и лег. Когда стали прибивать Его к кресту, наступила такая тишина, такая… слепая, что я услышала Его голос. Моему мальчику было очень больно, и он стонал! Я рванулась к нему, но солдат ударил меня, и я упала. Вот тут слезы и хлынули градом, я принялась их вытирать, но они не слушались, лились и лились, как назло, в глазах стояло большое, размытое пятно и я не видела, как поднимали крест. Я только слышала его стон. Я закричала: я мать! Пропустите меня! И бросилась к нему. Я так закричала, так закричала, что солдаты пропустили меня. Сын меня увидел. Ему было трудно дышать… Он задыхался. Я услышала, как Он прошептал: мама… мама… прости… А потом он так резко, так громко закричал, что у меня внутри все оборвалось. И пошел дождь. В тот момент, когда он закричал, пошел дождь, представляешь? Как-будто Отец Небесный услышал Его боль и опрокинул всю воду, какая только была, на землю. Дождь лил сплошным потоком. Он смотрел в небо, и вода смывала кровь с лица Его. И тогда я услышала последние Его слова: Отец мой… в твои руки… передаю… свою душу… Дождь резко прекратился, как будто его и не было, а небо опять стало голубым. Потом тело стали снимать с креста. Это было не так-то легко сделать: солдаты пытались выдернуть гвоздь, держащий ноги моего мальчика, три здоровых бугая пытались вытянуть этот длинный ржавый гвоздь, но им долго не удавалось это сделать. Потом тело отвезли в склеп, я вместе с Марией обмыла сына, помазала его миро, и мы обернули Его в погребальные пелена. Громадным камнем солдаты закрыли вход в склеп… Как я провела ту ночь, точно уже не помню, помню только то, что плакала беспрестанно. Все глаза свои выплакала. А на следующее утро вместе с Марией сразу пошла к Нему, к склепу. Но там было пусто. Камень, этот тяжелый, огромный камень, который двигали пятнадцать здоровых мужиков, был отодвинут, внутри стоял запах миро, а Его не было – тела не было. Я растерялась. Первое, что мне пришло в голову, что Иисуса выкрали. И тогда я услышала голос: «Глупая, почему ты ищешь живых в том месте, где покоятся мертвые? Иисус воскрес!»