Талмуд и Топор Михаил Гинзбург

С диспутами у ребе Акивы бен Йосефа всегда было… не так, как у людей. Не с теми, что скрипели на пергаменте Талмуда или пылились в толстенных томах комментариев – о, там-то он плавал, как щука в реке, гоняя оппонентов по лабиринтам логики с азартом гончей, взявшей след. Там буквы были его клинком, а цитаты – щитом кованым.

Нет, сложности, непреодолимые, как иерихонская стена, начинались, когда спор выползал из библиотечной тиши в грязную, нечесаную явь штетла Полянки. Например, принимал облик Ханы, бойкой и румяной, как печеное яблоко, жены меламеда. Эта бестия с упорством, достойным осадной машины, каждое утро водружала свои драгоценные горшки с дохлой геранью на ту самую, единственную приличную скамью у синагоги, где Акива имел привычку после утренней молитвы собирать мысли в кучу.

– Ребе, ну где ж им еще греться, сироткам моим цветочным? – заводила Хана свою песню и сегодня, снова загромождая ему путь своими зелеными бастионами. Мокрый, до костей пробирающий октябрьский ветрило трепал ее платок и заставлял хилые красные цветки герани понуро кивать, словно соглашаясь с хозяйкой. – Солнца-то днем с огнем не сыщешь в этом проклятом баронстве, одна морось да туман! А тут хоть какой свет от дома Божьего падает, глядишь, и не загнутся до срока!

– Но позвольте, почтенная Хана, – в который уж раз за неделю начал Акива, привычным жестом поправляя очки на остром носу и пытаясь выжать из себя остатки терпения, которых было меньше, чем грошей в кармане у бедняка. – Сия скамья, согласно незыблемому постановлению кагала от пять тысяч… э-э… затертого года, определена для отдохновения мужей ученых и размышлений благочестивых! А не для произрастания… кхм… сорной травы!

– Какой еще сорной травы, ребе? – Хана набычилась, уперев руки в бока так, что ее широкий стан стал еще шире. – Цветы это! Для красоты! Чтоб глаз людской радовался, а не только пыль с ваших фолиантов сдувать! Да и где сказано, что размышлять нельзя рядом с цветами? Может, от них и мысли светлее станут, а? Как лепестки!

Акива шумно втянул воздух, чувствуя, как стройная цитадель его аргументов, возведенная на незыблемом фундаменте Галахи, трещит и осыпается под напором простого бабьего «а я так хочу!». Он окинул взглядом унылую картину штетла: кривые улочки, размокшие до состояния топкого болота; покосившиеся, вросшие в землю халупы; серое, брюхатое небо, готовое в любую минуту извергнуть новую порцию стылой воды. Свежестираное, но давно не сохнувшее белье висело на веревках безжизненными, серыми тряпками. Несло сыростью, прелыми листьями, кислым дымом из труб и еще чем-то неуловимо затхлым – не то квашеной капустой, не то самой жизнью в этих Полянках.

Пожалуй, Хана была по-своему права – ее чахлая герань действительно была одним из немногих ярких пятен в этой беспросветной серости. Но скамейка!.. Его скамейка!

– Почтеннейшая Хана, давайте взглянем на сие с точки зрения здравого смысла и пользы общественной, – предпринял Акива последнюю, обреченную попытку воззвать к разуму. – Скамья – одна штука. Желающих присесть и предаться думам – множество. Ну, или хотя бы я один, но мне она нужна как воздух! А ваши горшки… они занимают… э-э… стратегически важное пространство!

Именно в самый разгар этого очередного гераниево-талмудического сражения, когда Акива почти сломил оборону Ханы (по крайней мере, ему так казалось) и уже готовился добить ее неопровержимой ссылкой на Рамбама, он впервые услышал этот звук.

Он пришел со стороны старого, Богом забытого кладбища на самой окраине штетла, там, где черной стеной подступал дремучий Зубровский лес. Звук был… неправильный. Мерзкий. Скребущий. Будто кто-то здоровенный волок по мокрой земле мешок с булыжниками. Или… или скреб когтями по могильному камню.

Ветер на мгновение замер. Горластые куры, вечно рывшиеся в грязи у синагоги, разом притихли. Даже Хана перестала спорить и изумленно прислушалась, ее круглое лицо вытянулось.

– Что за… напасть? – прошептала она, поежившись не то от холода, не то от внезапного, необъяснимого страха.

Акива молчал, весь обратившись в слух. Скрежет повторился – громче, определенно ближе. Он был чужим. Звук, которому не было места ни в священных текстах, ни в ученых диспутах, ни уж тем более на мирной (пусть и оспариваемой) скамейке с геранью. От этого звука по спине Акивы пробежал холодок, не имеющий ничего общего с промозглым октябрьским ветром.

Что-то древнее, злое и очень нехорошее просыпалось там, на старом кладбище, под унылый аккомпанемент осеннего дождя. И ребе Акиве бен Йосефу вдруг стало совершенно наплевать и на герань, и на скамейку, и на все диспуты мира.

Ну как? Достаточно мрачно и по-сапковски? Жду сигнала, чтоб продолжить пытку следующей главой.

Скрежет оборвался так же резко, как и начался. Повисла тишина, густая, неестественная, будто мир вокруг затаил дыхание. Лишь дождь монотонно шуршал по крышам да нервно кудахтали куры, забившиеся под навес синагоги. Ветер завыл в щелях старых досок, качая единственный фонарь у входа, который метался, отбрасывая на мокрую землю рваные, пляшущие тени.

– Тьфу на тебя, нечистый! Сгинь! – выдохнула Хана, поспешно трижды сплюнув через левое плечо и скрутив пальцы в замысловатую фигу, которой ее еще бабка учила от сглаза и всякой пакости. – Зверюга какая, не иначе. Барсук, старый хрыч, могилы разрывает, чтоб ему костей не собрать! Пойдемте, ребе, от греха! Нечего тут под дождем стоять, слушать мерзость всякую!

Но Акива не шелохнулся. Он все еще вслушивался в тишину, но теперь она казалась ему не пустой, а наполненной… ожиданием. Зловещим. Барсук? Может, и барсук. Но что-то в этом звуке было слишком… методичным. Тяжелым, как работа каторжника. Холодный липкий страх, кольнувший его мгновение назад, не отпускал, странным образом смешиваясь с незнакомым доселе чувством – жгучим, почти болезненным любопытством. Что там такое? Что издавало этот скрежет? И почему оно проснулось именно сейчас?

– Нам нужно… Хана, нам нужно взглянуть, – сказал он тихо, сам удивляясь собственной решимости. Голос предательски дрогнул.

– Взглянуть?! – Хана отскочила на шаг, ее круглое лицо стало еще круглее от ужаса и праведного возмущения. – Ребе, вы в своем уме?! На кладбище?! Ночью почти?! (Хотя до ночи было еще далеко, низкие тучи и нудная морось создавали полное ощущение сумерек). Да туда и днем заходить – дрожь берет, одни кости обглоданные да воронье! Не пойду! И вам не советую! Мало ли что там… бродит!

– А если это… не зверь? – Акива обвел взглядом серые, мокрые крыши штетла, жавшиеся друг к другу, словно ища защиты. – Если это что-то… что угрожает всем нам? Не можем же мы просто сделать вид, что оглохли. Это было бы… безответственно.

Он пытался убедить не столько Хану, сколько самого себя. Мысль о том, чтобы сунуться туда, на старое, заросшее крапивой кладбище, про которое и так ходили слухи один другого страшнее, вызывала у него приступ дурноты и предательскую дрожь в коленках. Он был книжником, толкователем Закона! Его оружие – слово, логика, молитва! Что они против… против того, что издавало такой звук?

– Безответственно – это шататься по погостам в такую погоду! – не сдавалась Хана, наступая. – А ответственно – сидеть дома в тепле, пить горячий чай с цимесом и читать Тегилим*! Вот это – да! Пойдемте, ребе, ну право слово…

Но Акива уже решил. Или, скорее, решение само нашло его. Он не мог просто уйти. Не мог не узнать.

– Я пойду один, – сказал он тверже. – Вы ступайте домой, Хана. И… и помолитесь. За меня.

Не дожидаясь возражений, он решительно (или изо всех сил стараясь казаться решительным) повернулся и зашагал по размокшей грязи в сторону кладбища. Дождь усилился, холодные струи стекали по лицу, смешиваясь с потом. Под ногами противно хлюпало. Он плотнее закутался в старенький лапсердак, который моментально промок и стал тяжелым, как кольчуга. В руке он стискивал тоненький молитвенник – единственное «оружие», которое пришло ему в голову захватить.

Дорога к кладбищу вела через пустырь, заросший высокой, жухлой травой и жгучей крапивой. Низкая, покосившаяся каменная ограда местами обвалилась. Старые, замшелые надгробия криво торчали из размокшей земли, как гнилые зубы великана. Ветер стонал между могил, раскачивая голые, черные ветви деревьев. Атмосфера была гнетущая, пропитанная запустением, смертью и чем-то еще… чем-то злым.

Акива остановился у полуразвалившихся ворот, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь в ушах. «Шма, Исраэль… – прошептал он пересохшими губами, начиная главную молитву. – Адонай Элохейну, Адонай Эхад…» Он повторял святые слова снова и снова, как заклинание, силясь унять дрожь и собрать разбегающиеся мысли. Что он здесь делает? Зачем пришел? Какая муха его укусила?

И тут он снова услышал его. Скрежет. Совсем рядом, за ближайшими покосившимися надгробиями. Кто-то или что-то методично рыло землю. Акива замер, перестав дышать. Он медленно, крадучись, двинулся на звук, прячась за высокими могильными плитами. Рука сама собой подняла молитвенник, будто это был меч или, на худой конец, дубина.

За покосившейся гранитной плитой с полустертой надписью он увидел источник звука. Это было… нечто. Гуманоидное, но сложенное грубо, топорно, будто из сырой глины или кладбищенской грязи. Невысокое, сутулое, с непропорционально длинными, корявыми руками, заканчивающимися чем-то вроде острых когтей или узких лопат. Оно сосредоточенно копало свежую могилу, отбрасывая комья мокрой земли с жутким, чавкающим звуком. Лица у него не было – просто гладкая, грязно-серая поверхность с двумя тускло светящимися точками вместо глаз.