– Глина… земля… – пробормотал он, когда Акива умолк. – Земля голодна, ребе. Земля старого погоста устала кости держать. Беспокойны они. А лес рядом… Зубровский лес… он помнит больше, чем все твои книги пергаментные, касатик. Он кровь помнит и огонь. Он зовет… детей своих. Тех, что из глины да из мрака.

– Что… что же мне делать, реб Мойше? – спросил Акива шепотом, чувствуя, как по спине снова ползут мурашки.

– Делать? – старик усмехнулся беззубым ртом, обнажая темные десны. – Бежать тебе надо, ребе. Отсель бежать, не оглядываясь. Место это гиблое. Или благословенное – как посмотреть. Для тебя тут больше нет… учения. Только урок. Жестокий урок. Жизни и смерти.

– Бежать? Куда? Как?

Мойше помолчал, прислушиваясь не то к шуму дождя, не то к чему-то еще, ведомому лишь ему одному.

– Иди… иди за черной водой, ребе. Туда, где река у старой мельницы поворот делает. Ищи… ищи там знак. Или человека. Того, кто с воронами шепчется. Он поймет. А книги твои… книги пока оставь. Они тебе теперь не помощники. Учиться придется другому. У грязи, у страха, у железа ржавого…

Старик закашлялся, тяжело, надсадно, и отвернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Акива постоял еще мгновение, пытаясь переварить туманные, как осеннее утро, слова Мойше. Черная вода? Старая мельница? Человек, говорящий с воронами? Бред сумасшедшего? Или… единственная соломинка, за которую можно ухватиться в этом болоте отчаяния?

Он посмотрел на серые крыши Полянок, на завесу дождя, на сытые, равнодушные лица старейшин, что только что выставили его за дверь. И понял – Мойше прав. Здесь ему больше нет места. Здесь его никто не услышит. А беда уже дышит в затылок. Нужно уходить. Немедленно. Искать черную воду и человека, говорящего с воронами. Что бы это, черт побери, ни значило. Решение было принято. Тяжелое, страшное, пахнущее неизвестностью и смертью, но единственно возможное.

Решение было принято. Тяжелое, как надгробный камень, и страшное, как безликая харя той твари с кладбища, но – принято. Ждать рассвета – значило дать страху время свить гнездо в душе, дать сомнениям заточить ржавые когти. Значило рискнуть передумать, струсить, остаться… и сгнить здесь вместе со всеми. Уходить нужно было немедля, под покровом ночи и дождя, как вор, как беглец.

Он вернулся в свою каморку, двигаясь тише тени. Что взять с собой в неизвестность? Руки сами потянулись к полкам с книгами – его единственному миру, его утешению. Но много ли унесешь на себе, когда бежишь от смерти? Он выбрал лишь две: старенький, зачитанный до дыр Хумаш* да небольшой, перевязанный тесемкой томик Зогара*, книги странной и туманной. Расстаться с ними было выше его сил. Книги он завернул в единственную запасную рубаху, худую, как и он сам.

К этому добавил огниво, кремень, маленький нож для резки пергамента, который сейчас казался нелепой зубочисткой против того, что могло ждать его там, в темноте, да краюху черствого хлеба, припасенную на самый черный день. Кажется, этот день настал. Все это добро он увязал в узел из старого платка. Деньги? Несколько мелких медяков, завалявшихся в дырявом кармане лапсердака. Хватит ли этого хотя бы на миску похлебки? Сомнительно.

Выскользнуть из штетла оказалось на удивление легко. Дождь лил как из ведра, ветер завывал в трубах погребальную песнь, и ни одна живая душа не решилась бы высунуть нос на улицу в такую собачью погоду. Он крался по размокшим, темным улочкам, как лис, пробирающийся в курятник, стараясь держаться в тени кривых домов. Сердце стучало где-то в горле от страха быть замеченным, окликнутым.