В светлице повисла напряжённая тишина, только голуби за окном продолжали своё немолчное воркование.

– Друг мой, боярин Добрян, погиб, Киев-град, матерь городов русских, защищая от войска Батыева. – мрачно продолжил Даниил. – Таковых единомышленников, аще Добрян, мало у меня осталось. Иноземцу што? Пришёл незваный, земли захватил, народ пограбил, а обопрётся-то на кого в чужих краях? Ясно дело! На тех, кто дабы добро своё наворованное сохранить на любое предательство способны. Для перевёртыша такова, оборотня гадкого, Отечество, Народ, суть слова пустые. Личная выгода для него превыше всего.

– Небось, Корнеич, – заметил князь, – егда проезжал мимо, сам зрел очами своима: башни, стены городов моих порушены по воле Батыя. Оборонять грады наши неможно. Заходи любой вор, грабь, насилуй беззащитный народ, а свои же бояре, да кто посильней, в ком совести отродясь не бывало, ещё иноземцу и помогут, заветы Христа вечныя запамятовав.

– Вот тако! – помолчав, добавил князь. – А ты в поход на тевтонца призываешь. Я за порог, а в мой дом – вор! Потом ведь, Корнеич, чрез литовски земли надо пройтить, а великий князь Миндовг спросит: «Куды прёшься?» Што я ему скажу? Он ведь теперича католик, немцам союзен, а я, получается, им всем союзен. Яко быть? Знай, Родион Корнеич! Я теперь король Галиции и Волыни, понеже корону королевскую, золотую, из рук папы Иннокентия принял. Да токмо толку-то? Мыслил, союзники войсками помогут противу Орды. Куды тамо! Оне плюют на меня – сам, мол, отбивайся. Вот таки, брат, дела у меня! Внемлю, што и у племянника Александра такожде, худо дела-то обстоят, хоша и бьёт он и литовцев, и тевтонцев. Уж не взыщите, братья, но с места не тронусь. Неможно мне!

После таких слов галицкого князя наступила ещё более тягостная тишина, и как-то странно было слышать за оконцем терема княжеского голубиное нежное воркование, чириканье драчливых воробьёв, а ещё слышно было гусиное, задумчивое гоготание с подворья, будто договаривались они меж собой о каком-то своём походе, неведомом человеку.

Даниил о чём-то задумался. Гринько медленно жевал холодную гусиную ногу, и на его невозмутимом лице ничего не читалось. Посланник понял, что подмоги от дяди, Даниила Романовича, его князю не дождаться. Тем не менее, бодро заговорил:

– Да мы с князем Александром особо-то и не имели надёжу, што помогу дашь, Даниил Романыч. Положение у тебя аховое, тяжкое, ведаем о том, понимание имеем. Ну, да ладно! Я вечерком в баньке у тебя попарюсь, да и айда! Утречком уж отбуду!

– Чево торопишьси-то, Родя? – как-то извиняюще пробурчал князь. – Погости хоша день-другой, с семьёй новой познакомлю, на охоту, на кабанов вот сходим….

Понимал князь Даниил, что не то говорит посланнику, неудобно как-то ему стало, тяжело на душе. Хотелось, ой как хотелось помочь племяннику, душа разрывалась, а вот руки связаны.

– Премного благодарствуй, Даниил Романович, – говорил, между тем, посланник, – но дела, сам внемли, не ждут! К Миндовгу еду, на север!

– Не сговоришься ты с им, Корнеич! – уныло бросил князь. – Он сам глядит ково бы пограбить. Вот и меня грабил, и смолян, и полочан, – добавил, глянув на посланника, князь.

– Кто ведает, Даниил Романыч! – философски заметил посланник. – человеце, княже, усегда загадка – про то старцы святые бают....

– А понеже скажу тебе, Родион, – продолжил Даниил, – што литовский князь не шибко католиков-то жалует, хоша и сам католик. Егда я, по указу папы Иннокентия с юга, а поляки с тевтонцами с запада и севера на ево земли пошли, тако Миндовг в одночасье католиком содеялси, и папа сразу приказал нам остановиться. Миндовг же королевску корону получил из рук Иннокентия. Про то ведомо нам. Хоша народу в ево землях вельми много православнова, византийску веру народ исповедует, и на том стоит…. Ну, есмь, конешно и католики, боярски роды, сам ведаешь….