– Да Родия-воеводы сын! – заметил Воробей.

– Энто што у вас в соседях, Федька? – криво усмехнулся Хома. – Тако он же ишо отрок десяти годов отроду! Нашёл ково слухать! Младень с отцова голоса поёт, а ты и ухи развесил! Несмыслёнок он ишо, Феодор! Тьфу ты!!!

Хома перевёл взгляд на хозяина дома, высказался негодующе:

– А ты чево молчишь, Степан, яко сыч в ночи, лесну мышь поджидающи? Реки слово своё!

Боярин Печка очнулся от своих дум, поднял голову, и, вдруг, сказал совсем не то, что от него ожидали гости:

– Приснилси мне намедни сон, братья, будто мать-упокойница квашню на кухне затеяла. Месит и месит мутовкой-то, да на меня поглядыват. А посля изрекла с укоризною: чево, мол, овсы-то не сеешь, сынок? Время, мол, уходит! Я чуть с лавки не грохнулси. А сестра младшая, тоже упокойница, сидит напротив, да на юбку свою, на задницу, заплату ставит, да не ниткой тонкой, а аж дратвой сапожной заплату-то пришиват, на меня тако-то хитренько зенками-то своими лупит, однако помалкиват. К чему бы энто, браты?

Бояре от неожиданности переглянулись, пыл их спорный тут же и остыл. Наконец боярин Воробей, усмехнувшись, брякнул:

– Энто мать твою, Степан, черти на том свете голодом заморили – вот она тебе знак и подаёт, тесто месит! А што касаемо сестры, тако черти с неё усю одягу содрали, да плясать нагишом заставили.

Боярин Трифон, наоборот, серьёзно и солидно посоветовал:

– Ты, Степан, иди к обедне в собор наш Софийской, да паломникам на паперти, каликам перехожим, пирогов-то и снеси, да свечку пред образом Богоматери поставь ради помина души матери своей и сестры, – вот оно Богу-то и угодно будет, да и твоей душе полегчает.

Боярин Хома Сукота, как-то боязливо оглянувшись по сторонам, не слушает ли кто его ересь, посоветовал иное:

– Нет, не тако! Надо пирог в огород вынесть. Пущай птицы вольные ево расклюют – вот и будет жертва Даждьбогу и матери твоей облегченье выйдет, а для сестры юбку нову на забор повесь; к Макоши, богине и покровительнице баб и девок, обращенье сотвори, прими, мол, от чистова сердца, братскова, – вот и сестре твоея благо быти….

Родий, выехав из замка Армцвальд ещё рано утром, через сутки добрался до Изборска, возле которого, в лесу, скрытно от людей расположился половецкий отряд Джухи. Здесь же Родий застал Гринько и сотника Зуба.

Конный отряд обосновался в этих местах солидно: с шалашами из елового лапника, землянками с бревенчатыми стенками внутри, с загоном для овец. Рядом с уртоном конников протекал тихий лесной ручей, а на таёжных полянках было вволю травы для отрядных лошадей и тех же овец.

– Ну, братья, я гляжу, вы тута основательно обустроились! – радовался Родий, обнимая, встретившего его первым, Гринько. – Лишь бы ливонцы не пронюхали.

– Никто, Родя, покуда не пронюхал! – успокоил Гринько. – А в Изборск, окромя меня, да Зуба никто не ходил. Корм и овец мы купили в селе Малинном и сидим тута тихонько. А яко ты-то? Повидался с Миндовгом-то?

– Повидался, Гриня! – тихо ответил Родий, оглянувшись по сторонам. – Встретил король хорошо. Поговорили о делах наших, грешных. Предложение наше он отверг, мол, неможно ему пока с нами быти противу крестоносцев, но твёрдо пообещал не чинить препон князю нашему, Александру Ярославичу, в походе его ратном противу ордена. О том донести мне надо князю наискорейше.

В лице Гринько промелькнула тень сомнения:

– Что-то не верится мне, Родя, – также негромко заговорил он. – Чем энто ты очаровал литовца? Он же теперя католик и обязан исполнять волю папы Инокентия, а тот ведь вражина всему нашему русскому миру, миру православному.