На запуск машины и легкий прогрев Шмелеву понадобилось полторы минуты, двигатель заработал почти мгновенно, обрадованно, словно бы узнал хозяина; Шмелев добавил немного оборотов, поднялся в рубку.

Серое угрюмое пространство ожило вместе со стуком машины, зашевелилось, откуда-то приполз неказистый светлый лучик, сел на нос «Волчанца», но очень быстро исчез, словно бы испугался толстой чайки с опущенными крыльями, также вознамерившейся взгромоздиться на нос катера… Лучик света был сигналом отхода.

На тихом ходу Шмелев вывел катер в свободное пространство, сделал это чисто, без помарок – ни один инспектор не придерется, хотя было очень тесно, развернулся почти вокруг собственной оси и, взбурлив чистую зеленую воду, неторопливо двинулся к горловине, выводящей из собственно Змеинки – гавани всех судов здешней флотилии. А их было много, разных кораблей и корабликов, отсутствовали, может быть, только надменные богатые яхты, а так было все, всякой твари по паре.

Поймал себя Шмелев на том, что внутри у него ничего не было – пусто, вот ведь как – ни боли, ни горечи, ни озноба, ни тепла с холодом, ни света, ни удушающей темноты, он не узнавал себя. Впрочем, нехорошее удивление это скоро прошло.

Слишком долгой и извилистой, с глубокими маневрами влево и вправо была у него жизнь, слишком многое осталось позади… Если ордена и медали его разложить на скатерти и, пересчитав (на всякий случай), раздать сотрудникам дальневосточного пароходства, которых ныне развелось больше, чем положено, – каждому на грудь обязательно достанется какой-нибудь дорого поблескивающий золотом отличительный знак.

Выплыв за пределы Змеинки, он по рации связался с портнадзором – предупредить, что покидает пределы гавани, это надо было сделать обязательно… Эфир был чист, без скрипов и трескучего порохового горения, голос диспетчера был ясный, будто он сидел в трех шагах от рубки, на палубе «Волчанца» с чашкой чая в руке и закусывал чай сдобным японским печеньем.

В открытую дверь рубки влетал ветер, тормошил бумаги, разложенные за спиной Шмелева на крохотном штурманском столике, над которым висела сильная японская лампа в виде драконьей головы, – выручала эта лампа капитана много раз, – толкался ветер в противоположную дверь рубки, закрытую Шмелевым, и скулил обиженно, когда приходилось разворачиваться.

«Волчанец» шел на полном ходу, хотя нагрузку машине Шмелев не давал, двигался так, чтобы ничего не упустить, засечь все, что надо было засечь. С правой стороны под нос «Волчанца» поползли белые кудрявые хлопья – примета того, что ночью может грянуть шторм, но до будущего шторма Шмелеву уже не было никакого дела, он сейчас думал о другом.

У маяка попалась идущая навстречу шхуна, на крохотной палубе которой плясали, бренькали на гитаре, суетились двое горластых расхристанных цыган… Раньше, когда Владивосток был закрытым городом, здесь цыган не было – не водились, ими вообще не пахло, а сейчас на бывшей режимной территории можно было найти кого угодно, даже синекожих сенегальцев и рябых коричневых эфиопов…

Впрочем, ни к сенегальцам, ни к цыганам с эфиопами Шмелев в претензии не был, эти люди никак не волновали его, хотя любопытно было другое: что же привело их сюда, какой интерес?

Не то ли самое желание, что начало обуревать корейцев и азербайджанцев, и в конце концов заставило их оседлать здешние прилавки и установить на помидоры с редиской свои непомерные цены? Или, может, что-то другое?

Цыганская шаланда обдала «Волчанца» густым столбом «жидкого дыма», у Шмелева от резкого духа его на глазах даже слезы выступили – так всегда бывает, когда мимо проходит «корабль мошенников». Продукция корабля имеет отношение к копченой рыбе примерно такое же, как к производству телевизоров и мотоциклетных шлемов, – никакого, в общем; бракодельную продукцию цыган можно продавать только в тех районах, где, кроме мороженого хека, никакой другой рыбы не знают, поэтому и веселятся цыгане – их время пришло, туда они свою продукцию и отвезут…