Вечером, проходя по коридору мимо витражных окон, Лизи увидела: в саду Клара передавала свёрток мистеру Фостеру. Их лица были напряжённы. Фостер отступил в тень, когда из здания вышла мисс Грин. Клара не успела отойти – смотрительница с холодной грацией подошла и, словно в танце, взяла её за локоть, увлекая прочь. Словно всё уже было решено.

Поздней ночью спальный корпус снова огласили тихие рыдания. Лизи не выдержала. Осторожно пробралась к комнате Клары. Дверь была не заперта – странная оплошность в пансионе, где всё должно быть под контролем.

Клара сидела на кровати, обхватив колени. Слёзы оставляли мокрые дорожки на её щеках.

– Они заставляют меня… я должна… если нет – они всё расскажут…

Голос ломался, становясь почти детским. И вдруг шаги. Быстрые, точные. Лизи юркнула за портьеру и затаила дыхание.

Вошла мисс Грин. В руках – бумаги. Лизи не видела, что на них, но в свете лампы различила красную сургучную печать.

– Завтра, – сказала она тихо, – всё должно быть выполнено. Как мы договорились. Без отклонений.

Клара кивнула – еле заметно.

Когда шаги смотрительницы растворились в коридоре, Лизи выскользнула из укрытия. Клара даже не удивилась.

– Уходи, – прошептала она. – И не возвращайся. Никогда.

Лизи вернулась в свою комнату, сердце стучало как молот. Она не знала, что именно скрывается за внешним блеском пансиона, но теперь была уверена: здесь происходят вещи, о которых не пишут в буклетах. Вещи, которых боятся даже те, кто молчит.

И именно поэтому она должна узнать правду.

Утро вползло в пансион не светом – а серой мглой. Туман за окном был такой густой, что даже очертания вековых деревьев в саду стерлись, как неосторожно нарисованные тени. Казалось, само здание – старое, впитавшее в себя поколения девичьих голосов и шепотов – затаило дыхание.

Лизи проснулась резко, будто вынырнув из сна, в котором не было ни образов, ни звуков – только ощущение неправильности. Она не сразу поняла, что именно её разбудило. Может быть, тишина. Пансион обычно просыпался медленно, со скрипом половиц и кашлем служанки, но сегодня… всё было как вымершее.

Она села на кровать, откинула покрывало – и заметила: её учебник истории лежал на столе раскрытым, хотя вчера она точно закрывала его. Листок бумаги выглядывал из середины – свернутый, как перо на подушке. Осторожно, с невольной торжественностью, Лизи развернула его.

Бумага была тонкой, почти прозрачной, и пахла… лавандой. Тот самый запах, что витал вокруг Клары, когда она плакала, играя на скрипке. Почерк был неуверенным, дрожащим, словно писали в спешке или страхе.

«Они следят за каждым шагом.

Если хочешь знать правду —

проверь третью половицу у камина в библиотеке.»

Каждое слово било, как колокол. Лизи почувствовала, как внутренняя пустота – ещё с той ночи, когда мама не вернулась домой – наполняется чем-то новым. Это не была надежда. Скорее – долг. Страх, обернувшийся в решимость. Она спрятала записку в медальон матери – медный, с тонкой гравировкой на обороте: “Veritas. Amor. Mors.” – «Истина. Любовь. Смерть.»

Весь день прошёл для Лизи в напряжённой замкнутости. Уроки казались нелепыми декорациями на фоне чего-то большого и зловещего. На математике она заметила, как мистер Блэквуд, не мигая, наблюдает за девочками. Его пальцы беспрестанно теребили перо, а блокнот – чёрный, обшитый кожей – всё чаще открывался.

Во время обеда случилось нечто странное. Маргарет Фостер – одна из самых уравновешенных и холодных учениц – вдруг побледнела и обмякла, оседая на пол, словно её выдернули из действительности. Девочки закричали, зашуршали юбками, как вспугнутые птицы.