Однако обо всем об этом заставляет рассуждать наличие очереди. Другое дело: как вести себя, если ты один. Люди разошлись, никто не тревожит относительный покой твоего тела своими случайными движениями или внезапными поводами для оборачивания. Да и ты сам никого не беспокоишь своим вынужденным присутствием и случайными жестами, только твои ноздри равномерно слегка расширяются при вдохе и сужаются при выдохе. Твои глаза буравят великое абсолютное ничто вокруг тебя. В эту минуту ты спрашиваешь себя: «А не остался ли ты единственным носителем напоминания о том, что когда-то была очередь из людей, и занимал себя ее длиной или плотностью, в общем – чем-то?».

Ты вроде как одиночка?

Но внезапно кто-нибудь опять становится за тобой и образует новую очередь из людей.

Что остается для тебя?

Обычно я уже ухожу!

Есть кое-что, что мне совсем не нравится, однако я не могу противостоять этому. Меня принуждают делать всего одну вещь, но именно она – камень на моей шее, препятствие для моего относительно беспечного существования.

Есть люди – я называю их мучителями – которые своей настырностью обрекают меня прилюдно демонстрировать их позицию по какой-нибудь теме или вопросу. Маниакальность, сочащаяся из всех поступков этих людей, ужасна и бесспорна, и временами мне кажется, что они не знают ничего другого, кроме своего принуждения. А я лишь соглашаюсь с нерушимостью их влияния.

Паузами между словами и оттенками эмоций я силюсь донести до окружающих, что их позиция и то, как я демонстрирую ее, – это, как правило, навязывание определения правильности поступков, циничность, выдаваемая за благословение – всего-навсего проекция настоящего отношения моих мучителей к ним.

Но почему я? Почему я выступаю в качестве посредника? Наверное, однажды я позволил себе быть им, и помог моим мучителям осознать свою власть над моими слабостями, и, думаю, как-то показал им их способность управлять моими недостатками.

Меня принуждают демонстрировать чужую позицию. Как это происходит?

Навязчивые уговоры. Мои уши болят от их решительного и повелевающего тона. Я не могу заглушить их, поскольку нет такого способа. Мне заламывают руки и пытаются согнуть ноги в коленях, но не чтобы поставить на колени – к чему моим мучителям какая-то там никчемная покорность? Им главное – чтобы все видели и знали, какой я податливый.

И что демонстрация их позиции – это, пожалуй, наиболее предпочтительная и простая форма взаимоотношений с окружающими меня людьми, и что со мной стоит вести себя таким же образом, а иначе я не смогу воспринимать их так, чтобы не возникало недопонимания.

А что с принуждением? Еще надо научиться отличать притворство и наигранность от реального твоего поведения, от твоего настоящего характера.

Меня бьют по спине и плечам кулаками. Я могу вынести боль, однако справиться с их одобрительными улыбками, когда я все-таки соглашаюсь демонстрировать их позицию, у меня никак не получается. А одобрение – это очень специфическое и приятное на вкус принуждение – ему любой человек рад. Принуждение меня к демонстрации чужой позиции – это дело, касающееся только моей слабости и моей борьбы с ней. Я с этим остаюсь один на один.

Было бы вполне разумно спросить, а почему люди никак не возмущаются тем, что кому-то приятно принуждать тебя к демонстрации чужой позиции, почему они не хотят вмешиваться?

Не исключено, что их воззрения не позволяют им возразить как-либо моим мучителям.

Вероятно, такие люди не считают нужным мешать моим мучителям наслаждаться эстетическим удовольствием от издевательств надо мной с помощью моих же слабостей.