– Толстый! – кричу я, оказавшись внизу, где дыма меньше. – Прыгай!

Но сверху уже не слышно ни голосов ни выстрелов – только гул пламени.

– Всё! – командует мне Кулак. – На выход!

– А Толстый?!

– Нет Толстого! – Кулак дёргает меня за автоматный ремень. – На выход, сука!..

Сделав несколько шагов к выходу, я останавливаюсь перед телом Пана с перерезанным горлом. На этом явь обрывается.

Палата госпиталя. Мои руки и ноги на месте, я могу ими шевелить. Меня питает капельница. Густая боль в районе темени, голова в бинтах. На соседней койке некто с ампутированными выше колена ногами. Это Кулак. Не моргая, он глядит в стену перед собой.

– Товарищ сержант, – говорю я. – А товарищ сержант?

Кулак не шевелится.

Ещё три койки занимают незнакомцы. Слабой рукой машу рыжему с перевязанным торсом. Он сухо кивает вверх, мол, чего надо.

– Сколько я здесь? – спрашиваю.

– Тебя здесь нет, – говорит рыжий и отворачивается.

Появляется женщина в белом халате, нос и глаза коршуна, взгляд на мне. Она хочет меня. Она произносит одно слово:

– Пробудился.

Смотрит на Кулака. Снова на меня. Молчит.

– Сколько мы здесь? – спрашиваю.

– Да какая уже разница, – говорит она и уходит.

Вскоре в палату заявляется Крошко – в больничной пижаме, но бодрый и на своих двоих, грызёт яблоко. Садится возле меня на табурет, противная улыбка перерастает в смех. Это злой смех, каким обычно смеются вместе со своими дружками. А Крошко может смеяться таким и без дружков. Только он так может. Я не хочу с ним разговаривать. Он знает это, поэтому говорит:

– Ну что, Маэстро. С днём второго рождения.

– Что было? – спрашиваю.

Крошко откусывает яблоко и долго хрустит, глядя мне в глаза, потом говорит:

– Я вас прикрыл. Бедро ремнём перевязал, остановил кровь. Лежу, фишку просекаю. Смотрю, рвануло, дом горит. Вы в него. Лежу дальше. Горит всё сильнее. А выстрелов, наоборот, всё меньше. И тут мне в спину кто-то дулом тычет. Оружие у меня отбирают. Смотрю – наши. Тут и дом рушится. Наши его окружают, ебучих этих монголов добивают, а своих из пламени вытаскивают. Вон и вас с товарищем сержантом вытащили. Тебе на голову люстра упала, ты отключился. Товарищ сержант вернулся, чтобы тебя спасти, а тут крыша рухнула, ему ноги отбило.

– Товарищ сержант, – я поворачиваюсь к Кулаку, едва не плача. – Спасибо, товарищ сержант…

Кулак не шевелится, как будто нас здесь нет.

– Где мы? – спрашиваю Крошко.

– Госпиталь в Бурдунах. Как выпишемся, пойдём под трибунал.

– Под трибунал?!

– Чё, память отшибло? Мы против своих воевали.

– Бля… – я вспоминаю: – а Толстый?

Крошко мотает головой.

– Бля!.. А что война? Разъебали уже ебучих монголов?

– Разъебали, конечно, – с гордостью молвит Крошко, встаёт с табурета, кладёт мне на тумбочку огрызок яблока и говорит, уходя: – как же нам этих ебучих монголов было не разъебать.

Трибунал состоялся через две недели. Ротный за нас вступился: мол, были дезориентированы противником в ходе боевых действий, к тому же сержант Кулаков проявил смекалку и героизм, спасая бойца, а теперь пребывает в невменяемом состоянии, мы же с Крошко находились под его командованием, так что с нас взятки гладки. Всё спустили на тормозах, нас оправдали.

Кулак был плох: не говорил и не проявлял никакого внимания к чему-либо и кому-либо. После трибунала Кулака отправили домой, а нас с Крошко вернули в часть проходить остаток срочной службы.

Личный состав поредел сильно: недоставало больше половины. Однако все прапорщики и офицеры остались живы. К моему удивлению, среди живых нашёлся и Брежнев – подобрали в ходе наступления. Ему сильно обожгло спину и шею, но в остальном он был невредим. Улыбался во все брови. Татарина не было – о его судьбе никто не знал. Зато по части ходила легенда о том, как погиб десантник Терминатор: мол, какая-то обезумевшая бурятка отрезала ему голову во сне, но вроде бы за дело.