– Тихо вы, шальные!

Крикуны примолкли, стали прислушиваться. Вдали, едва слышно, пронзительной медью звенел колокол.

– Неметчина отзывается, Любек!

Прислушиваясь к звону божницы, купец различил и далёкий шелест прибоя. Люди заволновались, загомонили, начали выползать с тёплых лежаков, ставить вёсла. Иван Данилыч достал из клетки голубя, погладил его над розовым клювом, всматриваясь в белую пелену. От берега повеял ветер, через прогалы в тумане глянуло смурное небо.

«Р-р-р-аз!» – хором ухали гребущие, их сила подталкивала к берегу тяжёлый струг. Уключины дружно скрипели, а мужик, заводящий остальных, между гребками горланил: «Ничего, браточки, как берег увидим, квашенной капуски перекусим… И ещё р-р-р-аз!» Судно набрало ход. Впереди показались серые очертания скал. Стаи белых чаек носились над вершинами, дергали рыбу у самой воды. Ещё далеко, может быть целый час плыть.

– Вот и земля, – вздохнул купец и поднял руку вверх. «Суши!» – скомандовал заводила. Струги ощетинились мокрыми вёслами, продолжая ход. Иван Данилыч вынул голубка из-за пазухи, перекрестился и подбросил его к небу. Птица от долгого сидения в клетке растерянно затрепетала, стала падать, оказалась у самых волн, но, чиркнув перьями по глади, шумно забилась, с усилием стала подниматься ввысь, и, миновав вершины мачт, распласталась в воздухе, запарив над родными кораблями. А, пройдя прощальный круг, повернула в сторону видневшейся земли, прямо на звук колокола и вскоре затерялась среди береговых птиц. Иван Данилыч выдохнул с облегчением: «Четвертый ушел, слава Христу!»

* * *

В Новгороде, у себя дома, купец, впервые поглядев на чертежи Стёпки-немца, понял – ни в жизнь ему не выучить всего, что тут нарисовано. Где причалить за морем их кораблю, запомнить было просто. Извилистая линия берега так и стояла у него перед глазами. Но как найти тех купцов, что зерном в Любеке торгуют?

Стёпка предупреждал его: «Ты Иван Данилыч к немцам не ходи, а у жида зерно покупай. Иудею все равно с кем торговать, а латинянин может заупрямиться. Папу Римского послушает и о тебе церковным доложит, тогда беды не оберёшься… Вот тебе берестянка, по ней доберешься до мельницы жидовской. Отправляйся лучше ночью, чтобы тебя стража не задержала. Ведь ни языка, ни обычаев местных ты не знаешь…».

Иван Данилыч все плавание глядел на чертёж Любека, но так и не смог затвердить его как следует. Начертаны улочки Степкой убористо, крестики плюгавые и стрелочки на них крошечные. Тьма-тьмущая намельчено всего. Весь план будто не человек чертил, а тараканы облазили. Хотя и просил Амтлихштейн сжечь все берестёнки, которые он дал, но купец всё же самую важную сохранил. Этим утром он вновь достал на свет коричневый клочок, и стал изучать, пока не причалили.

«Ага, вот Собор ихний», – думал он, водя тонкой щепкой по пути своего будущего следования. Острие щепки минуло большой крест. «…Вот, посадник тут живёт любекский.… А это ещё что он тут накалякал?!» – досадовал Данилыч на непонятные закорючки. – А-а,– вспомнил он, – ратуша. По-немецки написал. Для себя что ли?!.. Ну, а вот этот домик бедовый, он обозначил точно для себя…». На рисунке был изображён корявый квадратик с треугольной крышей, а выше жирно выведено «таверна», и нарисован кувшин с пеной.

При свете дня линии на листочке были хорошо видны, но что делать в пути ночью? Иван Данилыч поднял голову и сощурил глаза, глядя на туманный немецкий берег, будто пытаясь разглядеть звонницу, ратушу и всё нарисованное. «Может взять с собой напильник с кремнием, да светоч, подсветить, если что?» И он, спрятав листок, с волнением стал смотреть вперёд. Что случится там, в темноте, неизвестно……