Приосанилась в стрижной у баб Сюси вот те по дню, разъязыковались, значит, да похлюпал дождик из очей. Тебя че и воскресила, вот и писулю калякаю! А волос-то какой у меня чё, ты бы, Гоня, полебезил бабке эдакой, ай! Безложьева баба, знает своим культьям проку.

От одного дня тому выслужился, значит, не эдак дождь, а искренний поливной. Уж скот под обедню порасфасовала, да курочку Софу шмыть того, и на усупчик. Наваристо эдак вышло. А поливной-то так и усмирился, чес человеческое, вот те. Как усе мы забормотали небушку, тут-то и каюк привидениям всяким уж. А коль не Софа, то надувшийся и не впрок бы фигачил, а так уж какой разок буду черпать.

У тваего дедка эдакого ужось как с охапку деньков водилищная брыкнулась. Вот он же и само скопытился до пешей. Хоть ма иссушился от годков, а на службу чапает. Чего уж там из виду не спускает, я уж не знамо, Гоня.

Природная эта в целом у нас тут смурная, всё кап да кап. Лучки мы лишь краем видаем. Умысливается вот мне, что виною промышленный сарайчик с бетонными преградами до небу.

Из нашенских местюгов никто не шавкается там, только привозимые на бусе двустворчатом моложавняк сякий. Бывало, что проскальзывали тельца особо умудрённые, хотели, дескать, скорлупок прикупить, да беленькой. Якобы у головы их рождение седое какое, а они вон позабывали. Теперь, дескать, «поможайте, хуманы». А нам есь смишечно, решили забавою придаться. Взяли метилки, да давай по дворам гонять певчих, а как усмирились, тут и мешочек с помощью. Пущай уж радуются, когда эт нам было обидно услужить? О чём это коляка? Дак яж да, дымищу валя из трубищ – мама не горюй, вот те и угрюмо-таки.

Ужось съязвилось желаньице в убольшую опочивальню смотаться как-нить, помасить и тя, Гоня, и родительницу твою, да вось де забот не в щи. Шмыгаюсь по краям земелюшки, да лишь поспевай зелененькие, дак красненькие закидывать за ворот. Пужаюсь сё бросить, куда уж моей седой душонке, заросла мхом, схватилася с матроной-земелюшкой корнями. Тут-то и оно. И рада б чаго посвистеть ляпого, да ужо как-т пусто усё. Сам де понимаешь какой нрав у Пасовки. Сам де тут топал по лепестушкам, грезил о широкой душеньке городской. Наверняка попустил уж памятку по грибы, да створку на крючок, шоб думалось чище. Ты де, Гоня, на бабку не ворчуй. Эт я так, без обиняков, дескать, не приезжаешь. Скучаю я по головушке твоей ржаной.

А упомнишь ищо, как в пяток годиков лазал по кукухе дома дядь Савы? Ты ж емщо разок летал в сенцо. И как-то потом дядь Сава вилами тебя кружил, лишь б дух тебе вытрясти, а ты токм поспевал ржать пуще лошадок, да мыкал хлеще кобылок. Вот де в ту пору я и уразумела, что до горизонта ты, Гоня, де не пойдёшь, а попланируешь на орлиных перьюшков. То-то!

Кого б не пересекла на дрожках, тобою усё ухвастываюсь до потери воздушку. Мол, де глядите, ну бохатырь, молодец каков разросся. Не человек маленький, а дубище могучий. Дослужился, допотел до высокого чина. Не какой-т там ваш кассир, а ДЕ-Я-ТЕ-ЛЬ видите ль, искусств! Вот де чё я балакаю, ну и калякаю тож.

Ты своего братку-то ещё того? Вот де и ему калякала записочку. Шо как дела поначалу, а после опять на лик твой, Гоня, переключилась. Не в силах я перестать слезиться счастьем от того, что хоть один из нашенских Гордеевых таки смог вышкребаться и стать уважаемым хуманом, ейже Боже.

А упомнишь Вюську, шо де крючок носовой всё задирала, да знаться не желала с тобою? С той пасхи вот те и выскочила за Емельяна. Дубина эдакий, до вотжних же времён так ни черта не услуживает. Токм валандается, да упивается беленькой. Сам уж гонит в сарае с малых деньков, а теперь уж вымахал, а всё мамке шею ломает, иждивенец рогатый. Пошептываются, что Вюську поколачивает частенько, якобы та уж больно красива, да без хребта уродилась. Мож чё и жалеет, что женишка такого, как ты, Гоня, упустила, вот и уруки-то повесила. Ладн хоть сама не того, извиняй, Господи…