А здесь, у ворот собственного дома, обнесенного глухим бревенчатым забором, витала обособленная, и только её сумбурная коловерть душевных страстей, исходящая, от разладившихся горько-сладких супружеских взаимоотношений с мужем. Когда в супружестве такие эмоционально психологические понятия, как верность и друг, в одночасье сменяются на измену, то душевное состояние любой женщины, подвергшейся такому испытанию, непременно наполняется неуемной ревностностью и все ослепляющей яростью безотлагательной мести. Но такая беспощадная женская самолюбивая жажда неминуемо вызывает и собственное тяжелейшее самотерзание. Вот и Елена, казалось, уединившаяся от всех и вся, устало прикрыв глаза, сидела, полно погруженная в себя. А жгучая боль, исходящая от душевных мук, вызванивая мелкими молоточками в висках, проявлялась в ее сознание противоречивыми переменами, то надеждой, то сомнениями, то горьким разочарованием в самых злобных помыслах, а то и отчаянием, или уж совсем жуткой безысходностью.

Еще большей невыносимостью, стало полниться жестоко пораненное душевное состояние Елены, как только завиднелись на берегу горящие костры рыбаков и весело гомонящейся там молодежи, а до слуха донеслись тоскливые, точно рыдающие слова песни:

– Говорят мне люди, я стройна и красивая. Но к чему красота, если я не счастливая.

Если он изменил и с другою милуется. Если так нелегко мне одною горюется.

С нестерпимой болью прислушиваясь к красиво-певучим голосам молодых и жизнерадостных девушек, исполняющих глубоко страдальчески эту песню, но, без всякого восприятия и личного переживания, Елена еще больше уколола тем свое и без того раненное самолюбие и залилась слезами. Плакала долго, горестно и навзрыд, но потом не заметила, как прекратила и успокоилась. Горечь выплаканных слез принесла ей некоторое облегчение, и слушая игру гармоники и слова других тоскливо жгучих песен, звучащих невдалеке, она проявляла к ним, уже не то какую-то сдержанность, не то полное безразличие.

В седовато-кисейных сумерках надвигающейся ночи, в необъятном, бездонном куполе небес, исчезала безоблачная ясень, лазурно-благой чистоты промелькнувшего дня. В замеревшем безлюдье деревенских улиц расплескалась, до колючего звона в ушах тишина.

Елена скинула с ног чарочки и, ощущая босыми ногами, невероятное блаженство от соприкосновения с земною твердью, почувствовала, как боль мучительных страданий начала постепенно покидать ее истерзанную душу. Струящиеся волны прогретого за день воздуха ласковой негой тепла касались ее оголенных икр, а ступни приятно холодила парниковая сырость обильно переувлажненной от минувших дождей земли. Возле бревенчатого забора, наглухо окаймляющего с улицы придомовую ограду Бабтиных, где жердевая изгородь стыкуется с ним, в молодых, свежо зеленеющих травах, сумрачно, желтовато маячило множество одуванчиков. Елена поднялась, и мягко ступая босыми ногами по приятно-нежной зелени, приблизилась и склонилась над ними. От цветов исходил едва уловимый, с примесью легкой горечи, медово-травяной запах. Она нарвала их, и без всякой премудрой затейливости сплела венок а, возвратившись к скамье, водрузила его себе на голову.

Хлопнула калитка ворот и на улицу вышла свекровь, ее сестреницы и уселись рядом с Еленой. Заслышав песнопение, доносившееся с берега, Анна засветилась улыбкой:

– Эка чо бравенно-то го-ло-сят!

– Молодь…, имя чо не голосить…, а тут старость…, хвори разны долят – привычно ворчливо проскрипела Дарья. Но ее незамедлительно осекла Александра:

– Но, смотри ка…, беда уж как шипко-то ты остарела!