На ее вдруг построжавшем лице от нахлынувшего неудовольствия, еще более заметно проявившись, стали выравниваться, нервно подергиваясь, многочисленные складки морщин, пожившей уже немало на белом свете лет женщины, повидавшей предовольно всяких невзгод и множество самого разного, горького лиха.
Глава 8
Весь день Елена, как будто сама не своя пребывала в сильнейшем расстройстве своего душевного состояния и как тень, бестолково сновала из угла в угол по дому. Она ни нигде не находила себе места и не в чем применения, а если и бралась за что либо делать, то все у нее валилось из рук. На ее лице, припухшем от слез грустно поблескивали заплаканные глаза. Безразличным взглядом она скользила ими мимо всего и всякого, не задерживая ни на чем, своего отрешенно-рассеянного внимания. Такое, поникши упадническое настроение её, конечно же, не могло оставаться незамеченным свекровью. Разумеется, оно вызывало в ней одновременно и раздражение, и неподдельное беспокойство. Не скрываемо досадуя тем на невестку, она скрипучим, старческим голосом занудливо ворчала:
– Докуль ты окаянная…, адали как приведенье будешь шастать?!
– Вам-то не все ль равно…. – отзывалась та «обметая» глазами меланхолично стены дома.
– Хм…, было б все рамно, молчала бы…, а то ж ты голубушка на сносях.
– И кака в том печаль ваша?
– Да в том-то и вся…, как не изводись, а о дите подумать те на-а! Легла бы хошь чо ли…, анафема ты хворая…, будет те мордоватьса то! А и вправду, милушка…, приляг, полежи.
Елена, впадая в еще большее расстройство, не старалась перечить свекрови, уходила в спальный супружеский угол и ложилась на кровать. Но как только старуха покидала ее, вставала и продолжала бесцельно слоняться по дому. Дарью, занятую делами на кухне, это хоть и не доставало слишком, но тревога и не безучастие к душевному страданию невестки, все же взвинчивали ее. И старуха, преднамеренно гремя разной кухонной утварью, продолжала нарочито громко высказывать свое мнение на этот счет.
– Вот черти-то полосатые навязались на мою старость. Один черте знат, где носится сломя голову…, гля семьи ж стараться…, а ету…., спасу нет, ремность бяда как душит.
– Какая ж, ето ремность мама…, кака!? И пошто вы, мне-то…, нисколь не верите!
– Дура, ты Елька, дура! Склоки ж ета, склоки…, бабье пустозвонство, и не боле! На твоем месте я б тока плюнуть схотела, да растереть на ихаих.
– Вам-то чо, не плюнуть…, вы ж сыночка словами эдакими выгораживаете, а мне ужо и моченьки никакой терпеть все ето нетука.
– Ой, нет, нет! Как вы надоели мне со своим бедламом, бардашные. Поеду ка я нако сь к девке…, на Кудару…, там хошь поживу наспокое, отдохну от вас чертей, окаянных.
Так для Елены прошел, протянулся, казалось бесконечно нескончаемой день, и наступил наконец-то вечер. А тем часом возвращаясь с побережья после засолки рыбы, заглянули в дом Бабтиных двоюродные сестры свекрови, Александра и Анюта, дочери Тихона Филонова. Сославшись на недомогание, Елена отказалась с ними чаевничать, встретила с пастбища возвращающийся скот, и попросив в одиночку подоить Евдокию коров, присела на лавку у ворот, оставшись одна за оградой.
После сильных штормовых ветров и проливных дождей, над водной гладью угомонившегося Байкала, стелилась седовато-глянцевая просинь, и точно тщательно отутюженная, ничуть не шелохнется и не всколышется. Летний, теплый вечер погружался в благоуханно окружающее совершенство идиллии природной, и обвораживающее нежно лепетал несказанной благодатью, хрустально тонко вызванивая высокими нотами своего пригожества.
По проулку к морскому побережью, неожиданно вынырнувший откуда-то сбоку из топкинских тальниковых зарослей, забавно чикиляющей поступью вышагивал, со всей очевидностью изрядно наработавшийся за день Антип Обросев. Завидев Елену, он приостановился и кивнул ей приветливо головой.