– Ты, безмозглая скотина, где пропадашь?

– Я ета, шичас.

– Э! Да я гляжу тебе и рожу уже успели начистить?

– Да малось…, с каторгой разобрался.

– И канешно он тебе накостылял. Сколь разов далдоню, не связывайся с ним, в каторге, нечета тебе, силиши, што в моем мерине Воронке.

– Есиф Фимыч…, вчерась кавды Макся заезжал, то оне с Сахалином дивно квасили.

– Приказчик Филонаский што ль? И ты канешно не отстал, а об чем баили?

– Макся сказывал, мол, везет провиант тунгусишкам.

– Ну и што?

– Макся выпимши шибко хохотал и грозил подсолить свому Фильке, и те говаривал тожа.

– Мне?!

– Аха, ишо баил што сходит етот раз «Заморе», да с прибором кладет на Фильку.

– Все?

– Кажись…

– Во как!.. Интересно, интересно девки пляшут, но да ладно…, давай-ка воротись к Евлашихе, да приташишь наберег получетвертную. Еже ль фарт, дам знать, понял?!

– Угу.

– Ишо ета, проследи, што б она Сахалину подала только на опохмелку, и тебе чуток…, что ли. Боле не собирай, ты седни ишо мне нужон. Все! Давай поспешай шибчее.

На берегу над костром рыбацкого стана, на одном тагане висит закопчённый до черноты казанок с уже приготовленной байкальской ухой, а вряд струятся белесо-бесцветными парами такие же закопченные дымными кострами, два ведра с чаем. С раннего утра возле стола под легким навесом суетится бригадная стряпка, помогает ей хлопотать помощница. Сюда долетает, доносится, откуда-то еще издали, знакомый всем здесь скрип лодочных весел, перебиваемый, или смешиваемый, то пронзительными криками чаек, то неугомонным и заливистым лаем, под ногами безотрывно крутящихся деревенских собак. Голоса людей, на фоне затишья морского прибоя, то глохнут, утопая в гомонящем разливе обилия звуков, то резко выделяясь отдельными, высокими тембрами, громко разносятся по округе. От приставших ранее к берегу сетевых лодок, тянутся вереницы рыбаков с носилками, сверкающими серебристыми горками добытого омуля. Кто-то, сторговавшись заранее, или только что, закончив торг, сносит ее к скупщикам. А те, кто рыбачит всего лишь за полцены по найму, несут ее своему хозяину, все к тому же скупщику, подчас в одном лице. Вот подошла и приткнулась к берегу лодка Бабтина. На рыбацких пристанях, деревенские бабы, разложив на разделочных столах все под теми же времянками навесами добытую рыбу, сноровисто умело начинают ее пластать и солить в лагуны. Им помогает, многочисленная, подростковая, деревенская детвора. Не смотря на затянувшуюся дождливую непогоду и ранний час, на берегу многочисленно пламенеют костры, густо уставленные частоколом свежих омулевых рожней. По их древкам течет, шкворчаще поддымливая, струится рыбий жир, и зернистыми каплями капает обильно наземь, вперемешку с внутренним рыбьим соком. Поднимаясь от костров, слоится, стелется далеко по-над берегом, кружит невидимо и витает, загустевши, в воздухе аромат вкуснейшего, ни с чем несравненного запаха омулевого, байкальского рожня. Под косую россыпь, мелким бусом сеющего дождя, Осип пребывает в томительном ожидании Филантия. Покачиваясь у самой кромки воды на носках ног, обутых в обильно смазанные нерпичьим жиром ичиги, он оценивающее оглядывает богатый улов своих рыбаков. Вышедшая из моря бригада Меркушова, уже высакала из сетевой лодки, снесла на посол хозяйскую половину, оставшуюся разделив, долевую половину сетевых пайщиков продала ему же, как скупщику, а вторую раскинула по личным мешкам рыбаков. Каждому досталось по три куля, готового к засолу и на варево в семьях свежо-добытого омуля.

Все еще не решив, скупать ли рыбу у других бригад сетевых рыбачащих в Сухой, Бабтин пристально смотрит за работой засольщиц, ласково общается с ними и, обернувшись к старшей по возрасту Лукерье Нелюбиной, живо интересуется: