Он вздохнул.

– Главное – не потонуть вместе с ними. В этом психозе. И как я вообще буду выглядеть?

– Не показывай. Чувствуй – но не показывай. Делай, что должен. Но не оголяй это.

– Тогда это снова будет ложь. А я хочу нового метода. Настоящего.

– Тогда будь готов. Потому что ты станешь заложником своей искренности. И это не даст тебе ни авторитета, ни эффективности.

Он молчал.

– Мила, – наконец сказал он, чуть тише, чем прежде.

Она подняла на него взгляд. Спокойный, усталый, но живой.

– Да?

Он помедлил, будто ища разрешения у самого времени.

– Я говорю… любовь поможет.

Она улыбнулась, почти рассмеялась – не насмешливо, а с лёгкой нежностью, как смеются над чем-то трогательно наивным.

– Ты хочешь, чтобы я приняла участие? – произнесла она. – Я всегда тебя выручала в твоих идеях, в твоих схемах и кризисах. Но сейчас – это твоя дорога. И идти по ней тебе одному.

Клайм кивнул, словно это было справедливо.

– Любовь – это единственное, через что можно быть искренним и не терять себя. Всё остальное – игра. Даже честность.

– Это способность, – мягко ответила Мила. – Не уверена, что ты способен её удержать. Ты ведь даже родным не можешь сказать простые слова.

Клайм замолчал. В его глазах вспыхнуло что-то острое – не гнев, а боль от давно накопленной правды. Он посмотрел в окно, где февральский ветер гнал по стеклу пыль, похожую на пепел.

– Ты права. Но это не только про родных. Весь коучинг построен на такой же лжи. Ты говоришь клиенту: «Я не учу, я направляю». А сам несешь в себе готовые шаблоны, как проклятие. И даже не замечаешь, как подсовываешь ему свою карту мира. Он думает, что сам пришёл к выводам – а на деле просто повторил твои установки. Игрушка.

Мила нахмурилась, будто дотронулась до раскалённого металла.

– Ты слишком категоричен. Люди приходят за помощью. Они хотят структуры.

– Структуры? – он резко повернулся к ней. – Они хотят, чтобы их вели за руку, но делали вид, будто это их ноги идут. А мы… мы становимся теми, кто рисует маршрут невидимыми чернилами. «Ты сам выбрал!» – говорим. Но это наш выбор. Наша «правильность». И они верят. Потому что иначе придётся признать: они даже в этом беспомощны.

Он сжал ладонь в кулак, будто пытаясь раздавить невидимую нить, связывающую его с прошлым.

– Я устал быть кукловодом, который делает вид, что куклы танцуют сами.

Тишина, вдруг ставшая густой, как мед, повисла между ними. И тут из-за окна раздалось завывание. Сирена – долгий, тревожный, неумолимый звук, будто само небо заходилось в истерике. Ритмично, сдавленно. Как крик, которого уже не остановить.

Они оба замерли. Мила перевела взгляд на стекло, за которым воздух будто стянулся в воронку.

Секунду спустя до них донёсся крик. Женский, сорванный, будто внутри неё оборвалась сама ткань мира. Слёзы. Паника. Где‑то плакали дети. Кто‑то звал по имени. Несвязно, обречённо.

Клайм медленно повернулся к Миле. Его голос прозвучал так, будто вырвался из глубины, где уже не было слов – только чувства.

– Я тебе когда‑нибудь говорил… как сильно я тебя люблю?

Мила ничего не ответила сразу. Она смотрела на него с удивлением и болью, в которой не было злости – только то самое, что остаётся, когда всё сказано поздно, но всё ещё не напрасно.

Потом, почти шепотом:

– Говорил.

Она улыбнулась криво, почти печально.

– Прости меня за всё. Ты… самое главное, что у меня есть.

Мир не замер – он сместился.

На какие-то секунды всё стало зыбким: звук, свет, сами стены. Воздух будто выдохнул.

Они оба молчали. И в этой тишине не было пустоты – была предельная ясность. Как будто любовь, наконец, не потребовала объяснений.