Мила усмехнулась, но взгляд её стал жёстче.

– Слушай, но ведь и не все настолько индивидуальны. Ты сам это говорил, не раз.

– Говорил, – кивнул он. – Но я больше так не думаю. Человек должен развиваться по-настоящему. Это как вынырнуть из мутной воды и впервые вдохнуть. А не кайфовать от внушённой радости, которую мы красиво продаём как «инсайт».

– Не кажется, что ты всё немного усложняешь?

– Нет, – жёстко ответил он. – Я уверен. Я больше не хочу быть продавцом самовнушений.

– А по-моему, – сказала она с лёгкой усмешкой, – ты просто запутался. А теперь пытаешься замаскировать это философией.

Он сжал кулаки. Голос стал резким:

– Не указывай мне, на что ты сама не чувствуешь. Или даже не пыталась прочувствовать.

– О! – Мила вскинула брови. – Коучер во всей красе. Сейчас расплачусь от прозрения.

Клайм молча смотрел на неё, глаза его вспыхнули – не от злости, от внутреннего надлома. Несколько секунд он будто боролся с чем‑то внутри, потом выдохнул – коротко, резко.

– Знаешь… – произнёс он хрипло. – Сейчас ты так глубоко попала – что я чувствую, как будто меня разрывает изнутри.

Мила не отвела взгляд. Лицо её оставалось неподвижным, только глаза стали чуть шире.

– Так выплесни это, – сказала она. – Или ты боишься, что за пределами твоей методики – тоже живой человек?

Он на мгновение замер. Потом откинулся на спинку стула и закрыл глаза, словно сдерживал прилив.

– Я… ловлю себя на том, что хочу… резко оборвать. Как будто это единственный способ остановить боль.

– И ты думаешь, я не чувствую то же самое? – Мила говорила спокойно, но в её голосе звучала глубокая обида. – Ты хочешь избавиться от чувства – а я каждый раз в нём живу.

Он открыл глаза, полные тяжёлого воздуха.

– Я не сделаю этого, – выдохнул он. – И не потому, что нельзя. А потому что уже не хочу быть человеком, который решает боль через силу.

Они замолчали. И в этой тишине больше звучало, чем в любом крике.

Мила заговорила первой – тихо, но без попытки пожалеть.

– Так что ты говорил о своих мыслях? Продолжай.

Он посмотрел на неё – внимательно, будто впервые. Как на равную. Как на ту, через кого можно выйти к себе самому.

– Наставник… должен раскрывать потаенные потенциалы. Не просто пускать по протоптанным схемам. У каждого человека есть что-то большее, чем просто ум. Что-то живое, глубокое.

– Может, тебе тогда в психологи податься? – с усмешкой предложила она. – Судя по твоей последней выходке, ты прямо туда просишься.

Он фыркнул.

– Психологи? Нет уж. Надменный пациент с внушаемым пациентом. Не моё.

– Ладно, – махнула рукой. – Я твою позицию давно знаю. Хотя на Западе без таких специалистов давно никуда.

– У нас другой менталитет. У нас настоящий друг заменяет всех специалистов. Проблема в том, что друзей – почти не осталось. И это тоже влияние извне.

– Ну опустим.

Он на секунду замолчал, потом тихо произнёс:

– Страдание – это основа. Без него нет ценности радости. Человек насыщается только пройдя боль. Всё остальное – упрощение. Обман. Упаковка пустоты. Я хочу создать нечто, что действительно отражает суть – суть работы с человеком.

– Ты не сможешь дать настоящее страдание на сессии. Люди просто закроются. Или уйдут. А если будешь рассчитывать только на слабых – это не твой уровень.

– Согласен. Это непросто. Но решение всё равно должно быть.

– Тебе самому нужно пройти трансформацию. Ты хочешь создать обряд? Тогда сначала ты должен суметь быть настоящим. Войти в сопереживание. В психоз даже. Почувствовать. Не руководить. Быть.

– Но не всё же они – мои.

– Всё – твое. Мы всегда на грани между своими и чужими. И если ты вспомнишь, что когда-то было твоим, тебе станет легче быть с ними.