Поплелся Викентий по темноте, словно собака бездомная, в сторону деревни, горестно вздыхая и проклиная пана-шляхтича и Буйвола. Вырывались у него душераздирающие стенания: мол, да они же нас, деревенских, за людей не считают, сквалыги надутые! Им бы только красоваться друг перед другом да находить таких дураков, как я, которые помогали бы им улаживать свои темные дела. Да кому об этом скажешь? Не ровен час кто услышит, и тут же донесут панам. И тогда, считай, жизнь закончилась. Возгоралась внутри него злоба на шляхтичей. Тут же перекинулась на Козьму, московитов, на князя, который в сторону католиков смотрит… Он так увлекся своими думами, что сбился с пути. Долго блуждал он туда-сюда, пока не вышел на знакомую дорогу. Тогда сразу повеселел и уверенно зашагал в сторону деревни. А уже возле своего подворья к нему пришла ясная мысль: надо оставить Галицкие земли без шляхты и московитов. Гнать их надо с этой земли. Да и вера должна быть своя. Вот уладится дельце с Козьмой, а там, бог даст, со шляхтой да с жидами разберемся.

Прошло несколько дней, и Викентий начал устраивать задуманное. Сходил к пану Буйволу и потребовал вернуть дармовую работницу. Тот перечить не стал. Было одно неясно для старосты: как поведет себя поп, изгонит с подворья нерадивую дочку Аксиньи или оставит ее жить с матерью? Пришлось к затее привлечь Аваса.

Вернулась Варвара на поповское подворье, заявив, что будет здесь жить, потому что на хуторах работы до весны закончились. Обняла ее Аксинья – не узнать было дочери. Почувствовала она, что неладное произошло с Варварой, и они вдвоем залились слезами.

Недоверчиво, с ворчанием встретила попадья Варвару, с ехидцей спросив:

– И что же ты, на хуторах благочестивого нашла? Может, паненкой стала? Там же паны да паненки в богатстве пребывают.

Сжалось все в Варваре, захотелось ей грязными словами обозвать растолстевшую попадью и убежать куда глаза глядят.

Стали ее думы донимать, где избавление найти от ее разнесчастной жизни, но тут же кто-то шептал внутри скрипучим голоском: одна тебе дорога – в речку кинуться, там и будет тебе избавление.

Через несколько дней после памятного разговора Козьмы со старостой, которого он с тех пор не встречал, по завершении церковной службы к батюшке подошел смиренный прихожанин Авас. Он иногда появлялся на поповском подворье с конем, помогая свозить сжатую рожь, потом ее обмолотить. На этот раз, держа в руках овечью шапку и кланяясь, предложил помочь истопить баню и добавил, что это наказал ему староста, потому как тот очень занят.

Укоризненно посмотрел батюшка на прихожанина, а Авас, кланяясь, говорил:

– Завсегда рад помочь. Только скажите, отец наш, когда истопить?

Задумался Козьма: он обычно баню топил перед постом, Рождеством и Пасхой. До начала поста оставалась неделя.

– Вот в эту субботу и протопим баню.

Авас обрадованно встрепенулся, надел шапку:

– Непременно истоплю в субботу.

Он поклонился и был таков. Задумался Козьма; возникло недоброе предчувствие от появления прихожанина и его предложения истопить баню. Вздохнул батюшка – отступать уже было поздно.

Погода в субботу выдалась сырой и промозглой. В церкви перед началом поста шло богослужение по поминовению усопших родителей. В такие дни собиралось много прихожан, и потому голос священника звучал глухо. На этот раз лился громогласно, словно из небесной выси, – так мало людей наблюдалось впервые, и причина была не в погоде. Козьма завершил проповедь о предстоящем посте, а в голове вертелась мысль: неспроста это. И вдруг увидел старосту. Тот стоял у двери с гордо поднятой головой, смиренно сложив руки на груди, и читал неизвестную молитву, в которой можно было разобрать слова «совершил грехопадение».