Кстати, несмотря на сословность, даже кастовость социальной структуры арестантского общества, в его моральных принципах ох, как много общего с принципами коммунистической морали! Было раньше… Но осталось теперь – с гулькин нос! Да и то, больше на словах.

Так что вся моя надменность и высокомерие, связанные якобы с обладанием комплекта ключей от тюремного ларька, конечно же напускные. Моя работа мне досталась тоже не за красивые глаза. Перед этим я пять лет верой и правдой отмахал метлой, снеговой лопатой и ледорубом. Естественно, в зависимости от времени года и погодных условий. И при этом в любое время суток и уже вне зависимости от тех же погодных условий. О знаниях, умениях и навыках даже не упоминаю.

Так что право махать теперь кроме метлы и лопаты связкой ключей я честно и справедливо заслужил. В отличие от тех, кому зазорно брать в руки веники, мётлы и лопаты, кто в мороз грелся в бараке, сладко спал свои положенные восемь часов, а днём, в дождь и снег, украдкой дремал в тепле. Мне ничуть не жаль тех, кто вчера свысока, чуть ли не брезгливо посматривал на работяг, а сегодня жалобно скулит, чтоб я хотя бы на пять минут пораньше открыл магазин, впустил их погреться, или “притормозил” пачечку сахара и килограмм репчатого лука… И это мужчины? Мужики?

“Не положено!” – не грубо, но ледяным тоном отвечаю, и с каменным лицом шествую мимо них со своими мешками к месту утилизации.

Не спорю, моё поведение меня не красит. Это тоже своего рода плебейский совковый пережиток. Главное, что я это хорошо понимаю и держу под контролем. Под самоконтролем. Тюрьма – отличное лекарство от избыточной сентиментальности и ложного милосердия. Я всегда считал, что надо быть добрым, но нельзя быть добреньким. Увы, только в тюрьме я понял истинное значение этих слов. Познал на практике. Так что поймите меня правильно…

…На полпути до мусорного бака я повстречал одного дюжего зэка. Он работал уборщиком в воспитательном отделе колонии. За его плечами тоже был мешок. Мы поздоровались.

Подойдя поближе, я разглядел характерные очертания на поверхности его мешка. Их ни с чем другим не спутаешь. Это были книги.

Парень был лет на пятнадцать моложе меня, крепкий на вид, но добродушный, да и отсидел гораздо меньше. Поэтому, чтобы заранее пресечь излишние препирательства и причитания, я избрал тактику моральной атаки, для чего, изобразив строгость, скомандовал:

– Стопэ!

Он испуганно посмотрел на меня и промямлил:

– Зачем?

– Откуда книжки несёшь? – напирал я.

– Списали из библиотеки. Сказали сжечь или в макулатуру.

– Я ща тебя сожгу! Или в макулатуру. Бумагу из чего делают?

– Как из чего? Из дерева вроде…

– Ну, вот! Прикинь, сколько из тебя бумаги можно сделать?!

До парня дошёл смысла шутки, и он заулыбался:

– Ну хорош…

Меня-то он, конечно, нисколько не боялся. А смотрел опасливо потому, что побаивался начальства, которое наверняка ему пригрозило чем-то, если списанные книги “расползутся” по зоне.

– Ставь мешок и проваливай, – не церемонился я.

– Ммм… – ерепенился Мишка, так звали парня.

– Хули мычишь. Иди. Я сам отнесу.

– Только это… – сдавался он. – Дядь Сань, чтобы это…

– Иди, я сказал. Ещё учить меня? Без тебя знаю. Иди! – ворчливо, но уже с шутливый улыбкой выпроваживал его я.

Он в нерешительности ушёл. Глупый, но всё же ответственный. Тут таких ценят. Не захотел ссориться – кишка тонка!

Спешно и нервно рылся я в его мешке, перебирал и складывал по стопкам книги, изрыгая при этом страшные ругательства:

– … ваш рот … суки … гандоны дырявые! – хорошо так, сочно, смачно, с душой, с сердцем оттягивал я безымянных вандалов.