На изящном столике у окна аккуратно составленные пластинки с джазовой музыкой, диски с классикой. Странный выбор для восемнадцатилетней девчонки.

Откладываю свою пушистую метелочку и начинаю повнимательнее разглядывать ее фонотеку. Из всех артистов знаю только Луи Армстронга.

– «Есть два вида музыки, – говорил Армстронг. – Хорошая и плохая. Я играю хорошую». – раздается за спиной голос Ксюши.

Я вздрагиваю от неожиданности и разворачиваюсь, так и не успев положить пластинку на место.

– Прости, – смущаюсь и возвращаю Армстронга в стопку собратьев музыкантов.

Ксюша ничего не отвечает, просто берет пульт и нажимает «воспроизвести».

– А ты всегда такую музыку слушаешь? – спрашиваю я, когда мне в мозг врывающиеся первые такты бурного аллегро.

– А что?

– Ничего. Просто спросила. Прости, а танцуешь ты тоже под Чайковского? – не могу сдержать смешок.

– Я не танцую, – бросила Ксюша и со злой ухмылкой напомнила о своей руке. – Все, вопросов больше нет?

Она села в кресло и взяла оставленную на приставном столике книгу. Пока она делает вид, что читает, я подключаюсь по wi-fi к ее колонке и вот уже вместо бравурного фортепианного концерта Петра Ильича, колонки ритмично и заразительно долбят поп. Я начиная плавно двигаться под музыку, вскидываю руки, делаю какие-то совершенно немыслимые па, чем явно вгоняю Ксюшу в ступор.

– Давай, – притопывая ногами, подхожу к ней и протягиваю руку. – Хорош писсимиздить.

– Ты чего-то не рассмотрела, – отмахивается она.

– Все я разглядела. Чтобы танцевать достаточно ног, ты не находишь?

Резко останавливаюсь, поняв, что, наверное, перешла границы, но изумление на лице Ксюши сменяется белозубой улыбкой, и она начинает хохотать в голос. Я продолжаю на автомате дергать руками и ногами, не хочу показать своего замешательства. Ее поведение настораживает и пугает. Видела я такие истерики, которые как по щелчку пальцев могут перерасти в слезы и прочие драмы. Но Ксения вдруг хватает меня за руки и, вскочив с дивана, начинает отплясывать такое, что и в страшном сне Кафке не присниться. Я начинаю ржать, глядя на ее выпады и повороты. И вот через минуту мы уже обе вовлечены в этот странный, почти ведьминский шабаш. Мы так энергично двигаемся, что не равен час призовем самого владыку Преисподней.

Так и есть, на пороге стоит Игорь Леонидович, он так невозмутимо-строго смотрит на нас, что мы одновременно останавливаемся, а колонки продолжают орать: «…так что как ни крути, тебе не спастись…» Как и наши руки и ноги, которые все еще по инерции вздрагивают, но лица самые виноватые. Особенно мое.

– Простите, пожалуйста, – смущаюсь я и бросаюсь к выходу, чтобы исчезнуть с глаз хозяина, но он стоит в дверях и не собирается отходить. Я прикидываю насколько близко я окажусь к нему, если попытаюсь протиснуться. Получается, что неприлично близко. А он, гад, видя мое замешательство, как нарочно вцепился холодным, изучающим взглядом, и уголки его губ словно кто-то за ниточки дергает. Что совсем не вяжется со строгим выражением лица и почти боевой стойкой, со скрещенными на груди руками.

– Простите, – голос срывается от напряжения, когда, прижавшись к нему вплотную, я все же протискиваюсь в коридор. Почти бегу в свою коморку, а попятам меня преследует терпкий аромат его парфюма, и ощущение крепкого накаченного тела, под одеждой.

Забегаю к себе, закрываю дверь. Бухнувшись на стул, закрываю ладонями лицо. Стараюсь заглушить неистовый стук сердца, обманываю себя, что это оно от бега. Дыхание выравнивается, а сердце продолжает упруго и больно пульсировать в груди, до тех пор, пока ощущение его накаченных крепких рук не стирается из телесной памяти моих ладоней. Я почти успокаиваюсь, продолжая вдыхать будоражащую терпкость его духов, тонким флером оставшуюся на моей одежде от прикосновения.