Страсти по таланту Инга Сухоцкая

В литклубе «Стилос» ждали юбиляра – писателя Вениамина Вершинина. В дальней комнате все было готово к фуршету и до времени закрыто на ключ. В ближней – в «конференц-зале» – правильными рядами выстроились скамейки и стулья. Мероприятие было назначено на шесть, но пошел седьмой час, а героя торжества не было.

Николай Семенович, президент клуба и замглавы крупного издательства, – немолодой, тучный мужчина с широким лицом и барственными манерами, – сидя за председательским столом, хмуро поглядывал на пустой табурет, предназначенный для Вершинина: «У-у-у, Веня, Веня… Уж на собственный юбилей мог бы и вовремя явиться! Когда-то заранее, чуть не за час приходил, приходил и ждал как миленький… А теперь куда там! Теперь мы культовый постмодернист! Маяк и светило! Теперь пусть другие ждут. А мне сиди с ними! … Фу-ты, упрел весь! Тоже мне начало июня! Жарит как в бане. Еще народу не продохнуть… И хоть бы кто возмутился: слава славой, но надо же человеком быть! Так нет же, фуршета ждут, собачки Павлова… Сколько там натикало?» – хотел он взглянуть на часы, когда из коридора донеслись звуки шагов и приветственные возгласы. Президент привстал, выказав широкую улыбку, и по-дружески раскинул руки, дескать, дай обниму тебя, юбилярушка, – но радость оказалась преждевременной, хотя отчасти оправданной. В зал вошли трое иностранцев, а значит, мероприятие принимало значение международного.

Учтиво кивая по сторонам, они направились к первым рядам, уселись перед председательской кафедрой, надеясь безотлагательно получить разъяснения относительно текущего момента. Николай Семеныч, как человек деловой и вполне объевропеившийся, знал, что внимание VIP-гостей нельзя оставлять без удовлетворения, а потому немедля огласил свою президентскую волю:

– Мы собрались, чтоб поздравить уважаемого Вениамина Александровича с двадцатилетием литературной деятельности: деятельности писателя, переводчика и редактора. Из этих двадцати – десять лет он с нами, с нашим клубом. Десять из двадцати! Можно сказать, полжизни, пол-литературной жизни, – подпустил он романтической нотки, и тут же, словно смутившись нечаянной сентиментальностью, вернулся к делам житейским (какой актер! какой актер пропадал!) – Но, сами знаете, жара, пробки… Да и гости… Не все приглашенные еще подошли. Предлагаю подождать. А через пятнадцать минут начнем. Начнем несмотря ни на что!

«Вершинин Вершининым, а “Стилос” и без него кое-что значит», – добавил про себя Николай Семеныч, немало сделавший для репутации клуба. Европейская троица, недовольно покачав головами, уткнулась в свои телефоны. «Стиляги» (так называли себя участники «Сти-лоса»), устремившиеся было на зов Самого, отхлынули кто куда, а Николай Семеныч, прокряхтев что-то про духоту и погоду, вернулся на президентское место и, являя пример совершенного спокойствия, закрыл глаза, чтоб предаться минутной дреме. И возможно, задремал бы, если бы не случайный разговор неподалеку:

– И что мы пишем? – спрашивал голос юноши.

– Рассказы, очерки… – отвечала девушка. Ее голос был незнаком президенту, из чего он вывел, что она из новеньких.

– Ну слава богу, не стихи!

– А чем стихи не хороши?

– Стихи-то хороши, женщина-поэт не очень.

– А как же Ахматова? Цветаева?

– Ну Цветаева – разговор отдельный, а что до Ахматовой… Это, простите, ни разу не поэзия.

– А мне нравится! – с легким вызовом отвечала юная незнакомка. – Помните: «Я научилась просто, мудро жить, Смотреть на небо и молиться Богу»… И потом, я ведь никому ничего не навязываю. Каждый сам выбирает, что читать, что писать.

– Читать и писать – это хорошо… – присоединился к ним еще один голос. Николай Семеныч, несмотря на вид сонный и почти бессознательный, невольно приподнял бровь: никак Гоша объявился. – Но в «Стилос»-то вы пришли, потому что издаваться хотите? Так ведь? Так. А писать… писать и в стол можно.

– А, Георгий! Рад видеть! – слюбезничал юноша. Николай Семеныч чуть заметно кивнул, довольный собственной догадливостью, и бровь его вернулась на прежнее место. – Однако зачем так жестоко: или издаваться, или «в стол»… Человек только пробует, первые шаги делает. Что ж так пугать? Но, милая барышня, будем честны, классика —явление музейное, оранжерейное, к самостоятельной жизни не способное.

– И нечего вам в старушки записываться, – пошутил Гоша.

– Почему ж в старушки? Ахматовой двадцать три тогда было, – упрямилась девушка.

– Во-о-от! – интригующе протянул Гоша. – Сами говорите: тогда! Было! Стало быть, чувствуете разницу во времени? То-то же! Современней надо быть. А на небо взглянуть всегда успеете. Никакой особой мудрости в этом нет. Да и бог ваш, знаете ли, под большим вопросом. Лучше вон на Вершинина посмотрите: академического образования человек, а все про сегодняшний день понял, учел. В прозе от фанфика[1] до исторического фэнтези, – все новые формы освоил. И, пожалуйста, весь в шоколаде! Теперь хоть что пиши: хоть былины, хоть «Войну и мир», хоть историю России в -адцати томах, – всё издадут.

– Издать, пожалуй что издадут, – согласился еще один голос, тоже мужской, но вовсе не юный и точно не Гошин. – Только что он напишет, ваш Вершинин? … Сам?! Столько лет с чужими текстами работать, чужими сюжетами пробавляться, чужими образами играть – тут своими словами и говорить, и думать разучишься.

– И вы здесь! Салют детским писателям! – бравировал юноша своими знакомствами. – И зачем вам этот юбилей, если Вершинина не приемлете?

– И вам здрасьте! Мне переговорить тут кой с кем… И я не Вершинина, я постмодернизм не приемлю. Хочешь поизгаляться? Своих героев создай, своё что-нибудь – и забавляйся. Нет же! Свое это трудно, долго, кропотно, а чужое всегда под рукой, бери да пользуйся. Если совесть позволяет.

– Ой, да причем здесь совесть! Просто направление такое. Не выноси́те себе мозг и не грузите читателя, вот и весь постмодернизм, – поддержал юношу Гоша. – А Бен Саныч (так «стиляги» сокращали длинное «Вениамин Александрович») всегда узнаваем и стабильно хорош, вот и любят его, и читают.

– К тому же постоянство – признак мастерства! – радовался юноша, чувствуя, что одерживает верх.

– Устами младенца, как говорится… – додавливал детского писателя Гоша. – Так что ваше раздражение, дорогой мой, либо от жары, либо от зависти. Ну, или кокетство такое, творческое…

Николай Семеныч, хоть и сохранял обличие беспробудно спящего, невольно подслушивал спорщиков и рассуждал по-своему: «Эк хвосты пораспускали, павлины! Ну с парнишкой все ясно – молодость. А Гоша-то, Гоша каков – так и вьет, так и вьет! Видать, девочка не из простых, стоит за ней кто-то… Потом разузнаю. А по сути все верно: проще надо быть, проще. Дайте читателю то, на что он падок: побольше цинизма, острых ощущений, развлеките игрой с известными сюжетами, знакомыми героями, ну и юмора побольше, хоть белого, хоть черного, хоть в клеточку, хоть в ромбик… Читатель – человек наивный, ему, как ребеночку, сказок хочется. И чтобы сказки все время новые, а царство всегда одно, с ходу узнаваемое, – тогда и нервы быстрее успокаиваются, и все счастливы. Ну и хорошо, когда такой Гоша есть».

Этого вездесущего литагента в Петербурге знали, кажется, все, кто был причастен к литературным кругам и к миру книгоиздательства. Похожий на рыжавую книжную вошь – малорослый шатен с лоснящейся кожей, с круглыми навыкате глазками – он был известен уникальным чутьем на выгодные кунштюки[2]. Еще в советское время, будучи простым продавцом-букинистом, умудрился и на машину, и на квартиру заработать. Вот и присмотрел его Николай Семеныч, вот и приваживал: несколько лет приваживал, ни одного решения без Гоши не принимал. Благодаря ему и вырос от обычного типографа до замглавы крупного издательства, да и «Стилос» этот основал, превратившись в тяжеловеса издательского бизнеса. Кстати, и Гоше предлагал устроиться к себе, но тот предпочел свободную деятельность, оставаясь при боссе своего рода тайным советником.

Не успел Николай Семеныч нарадоваться собственной сообразительности, как из коридора послышались оживление и баритон Бен Саныча со светски-безликими «Благодарю вас», «И вы тут», «Сколько лет, сколько лет!»

«Надо ж! И часа не прошло», – хмыкнул Николай Семеныч и, тяжело поднявшись, принял самую торжественную позу для встречи юбиляра. «Стиляги» немедля распределились по стульям, иностранцы оторвались от телефонов – и все взгляды устремились навстречу Светилу, величественно проплывавшему к председательскому столу в сопровождении супруги Зойки. Нельзя же Светилу без спутника, ну или спутницы.

– Пробки, сами понимаете, – поздоровался Вершинин с Николаем Семенычем и царственно опустился на высокий табурет, указав публике найти в зале место и для супруги.

Стиляги засуетились, но исключительно из вежливости. Сама Зойка не вызывала у них интереса. В клубе не принято было обсуждать семейные отношения. Любовные – случалось, а семья – это же мещанство, быт. О чем тут говорить? Да и не походила она на легендарных жен больших литераторов: ни секретарем, ни корректором, ни даже первой слушательницей при муже не была. Более того, в литературе не разбиралась, никакой необходимости в этом не видела, если что и читала, то в основном по хозяйству. Когда-то – когда они познакомились – это удивляло Вениамина Александрыча, а потом… Потом он понял, что рядом с ней отдыхает душой от всех этих текстов, стилей, направлений, словесных и мысленных плетений. При этом вряд ли кто-то, кроме нее, мог бы так же легко и быстро свыкнуться с его творческой натурой, так же чутко и тонко поддерживать его душевное равновесие и столь тактично представлять в обществе жену известного литератора. Вот и сейчас она скромно сидела в этом цветнике слова и мысли, слегка зардевшись от гордости за супруга, за его талант, который она, как уже говорилось, не понимала, но в который верила, видя его успехи.