Николай Семеныч, попросив тишины, хотел было произнести заранее приготовленную получасовую речь, даже первые слова припомнил, но вдруг – не иначе жара повлияла! – дал волю накопившемуся раздражению, поздравив юбиляра в самых кратких выражениях, приличествующих моменту. И надо сказать, его лаконичность так понравилась аудитории, что дальше все происходило стремительно: краткие чествования, спешные рукопожатия, несколько автографов, быстрое вручение подарка – каминных беломраморных часов («между прочим, у Куприна похожие были», – значительно шепнул Вершинину Гоша), фото на память, приглашение на фуршет, всеобщее возбуждение, нарастающий гул, легкое столпотворение в коридоре, небольшая пауза, суета вокруг столов, веселый гам в ожидании маленького чревоугодия, – и приятный мужской голос, торжественно открыв концерт в честь юбиляра, пригласил на сцену мастера художественного свиста.

Но то ли Николай Семеныч не был поклонником сего искусства, то ли по другим соображениям, до фуршетной он не дошел, пропустив приглашенных вперед и словно нечаянно задержавшись в коридоре: издали прослушал праздничную тираду ведущего и, наскоро попрощавшись с Вершининым и Зойкой (то же застрявшими здесь), поспешил покинуть грядущее веселье.

«Хорошо быть главным! Отбубнил свое и свободен, – мялся в нерешительности Вениамин Александрыч. – Рвануть бы за ним следом! но это было бы… нехорошо было бы. Люди собрались, столы накрыли, концерт устроили, а он вот так, на первых минутах сбежит? Нет, сбежать-то сбежит (это они с Зойкой еще до Юбилея уговорились: чуть посидят и сразу – в «деревню»). Но надо же приличия соблюсти, а то народ обидится. … Досвистит, и пойдем», – решил он, когда вдруг, чуть не в самой голове его, раздалось шипение «Бен Саныч, Бен Саныч», и некто, цепляясь за руку и шепча прямо в ухо, оттеснил его к стене…

«Опять Гоша… – отпрянул Вершинин, заметив внизу беловатое темя под паутинкой слипшихся волос, но тут же взял себя в руки. – Лучше послушать. Уж больно нюхаст товарищ на прибыль». А потому склонил горделивую шею, чтобы разобрать монотонно-невнятную речь на фоне свистовой «Аве Марии»: «Это вам от меня, сливовица[3]. Ну, вы знаете. (В руке Вершинина появился пакет с необычно большой бутылью.) И еще… Дельце у меня к вам, пустячок. Говорят, роман ваш экранизирова-ли… Месяца через три в прокат пойдет… А вам бы за это время новую книжицу сляпать. Знаю, знаю, не любите вы вот так, срочно да наспех – сами любите определяться. Но тут момент больно удачный. Накропали б новенького, хоть рассказик, хоть повестушку, а мы б с Николаем Семенычем придумали, как дополнить: пару статеек заказали бы, из старенького что-нибудь тиснули, фотографий побольше – глядишь, страниц на триста и набралось бы. А уж раскупят влет! И вам грошик сверху, и издательству выгода, и всем – реклама, сами понимаете… Я с Николай Семенычем говорил, – он за. Так вы с ним созвонитесь, обговорите между собой».

Вениамин Александрыч действительно ненавидел писать к дате и по поводу, свои вещи вынашивал подолгу, собирая их по крохам, по архивам и библиотекам, но если уж Гоша советует – надо подумать: время есть, авось что и выйдет. И, довольный собственной выдержкой, даже поблагодарил собеседника за торжество, за сливовицу, за подарок и за концерт. А заодно счел Гошино предложение достаточно веским обстоятельством, чтобы с легким сердцем покинуть «Стилос».

Они с Зойкой уже спускались по лестнице, когда увидели поднимающегося навстречу Дему. К нему, единственному из всех гостей, Вениамин Александрыч испытывал самое искреннее, сердечное расположение, хотя их взгляды на жизнь разнились порой до противоположных, так что если бы не случай – вряд ли бы познакомились.