– Однажды мне довелось оказаться в лесу ночью, зимой, – Нина кладёт руку на живот, как будто прислушиваясь к движениям ребёнка внутри него. – Но может быть, правильнее сказать – под утро. То есть, моя история начинается под утро, а всю ночь мы провели в лесу, в холодной палатке…

Она немного путается и замолкает. Я смотрю на неё, не отрываясь, разглядываю в который раз белые волосы, бледную кожу, ярко-зелёные глаза. Пока она молчит, я снова пытаюсь размышлять о том, что же рассказать мне в свой черёд. У меня есть история, но говорить правду я не хочу. Надо что-то придумать, очень быстро надо что-то придумать. Нина снова начинает говорить:

– В начале пятого мы уже не могли терпеть жуткий холод, ушли из лагеря, оставив горе-организаторов замерзать дальше, пошли к поезду. Было очень и очень темно и ещё больше – холодно. Не знаю, как мы нашли дорогу… не с моей помощью, я плелась в хвосте. Я думала о… заснеженных ёлках? Или ни о чём. Сожалела, что подписалась на всё это. Что мне было делать в том лесу в то время? Я не помню…

Я быстро пробегаю глазами наш небольшой круг – ведущего, Нину, других участников. Я надеюсь, что моя очередь будет последней. А ещё лучше – пусть на меня вообще не хватит времени. Зачем я подписалась на всё это, что мне делать на терапии? Как будто это я иду по зимнему лесу и горько сожалею о принятом решении.

– Когда мы дошли до железнодорожного полотна, я промёрзла насквозь, я больше ничего не хотела. Мы ждали дизель, каждый грелся, как мог. Я ходила вдоль рельсов, утопая в снегу, но это не помогало, становилось только холоднее. И наступил момент, когда я поняла, как же получается так, что люди вдруг сдаются, опускаются на снег и засыпают. Замерзают, засыпают навсегда. Я поняла, что готова соскользнуть вниз и просто уснуть. Не было никаких других желаний, всё во мне охватил холод…

Нина молчит довольно долго, поэтому ведущий тихо спрашивает:

– Закончишь свою историю?

– Да, – отвечает Нина, будто просыпаясь. Её замершая было рука, снова принимается поглаживать живот. – Изредка я думаю, что возможно и заснула тогда, может быть, замёрзла. Я знаю, что это вовсе не так, конечно, знаю. Но это интересная мысль. Когда я думаю её, я как будто приближаюсь к разгадке того, что бывает потом, после… И я ведь помню, как мы шли, как ходила вдоль рельсов, потом, видимо, пришёл поезд, но этого момента я не помню. Только уже то, как мы сидим в дизеле, там нет ни света, ни отопления, мне всё ещё холодно, но я возвращаюсь домой. Кто знает, что произошло там, в этих провалах в моих воспоминаниях.

Видимо, это финал её истории. Люди вокруг начинают слегка ёрзать, поскрипывают стулья, шуршат блокноты, ручки и карандаши тихо скребут бумагу, у кого-то щёлкают экранные кнопки. Мы записываем наши ощущения от её рассказа. Я тоже должна писать, но у меня есть только два слова: «Потом бывает», – дальше я бессмысленно чиркаю карандашом, пока линии не складываются в рельсы и какое-то подобие сугроба. Возможно, это вовсе не сугроб, а уснувший человек, которого уже занесло снегом. Хотя вряд ли.

Следующим будет говорить Антон, про себя я называю его «Антонио». Он смуглый и черноволосый, с орлиным носом, прямой осанкой, вылитый испанец. У него гулкий, низкий голос, и всегда такой вид, будто он изрекает исключительно непогрешимую истину. Я вижу, что он почти ничего не записал, наверное, думал над своей историей. Мне бы тоже не помешало обдумать свою, но я лишь продолжаю обводить и обводить контур сугроба, пока не звучит колокольчик в руках ведущего. Мы готовимся слушать Антонио.