– А как же… торг, – несмело прошептал Фёдор. Ему было страшно. Сон явно шёл куда-то не туда.

– Торг уже был, – возразил Избранный и ткнул зачем-то пальцем в свои карты.

Фёдор посмотрел: две двойки – на восьмёрках и тройках. Не самая сильная комбинация, но…

Он скосил глаза на свои: одна из карт открылась. Пиковая дама.

Нео надел очки, и Фёдор понял: всё это время он слышал шум как будто внутри своей головы. Эхо далёких выкриков, злых, несправедливых, отчаянных – но вот они стихли, и он уже не мог сказать, действительно ли они прозвучали или просто померещились.

Лошадь хихикнула:

– Слабак, – и плюнула в сторону Избранного тягучей, светящейся голубым неоном слюной. Тот ловко увернулся, и плевок пришёлся на прибор у кровати – прямо на экран, по которому ползла зелёная линия.

– Меня так просто не возьмёшь, – заявила лошадь и вдруг, бросив карты на пол, двинула Фёдора копытом по правому уху.

Мгновенно оглохнув, он увидел цветные искры, как в мультфильме, а потом провалился в туман беспамятства.

Туман поднимался от дальнего берега, полз по Еткульскому, превращая зеркальную воду озера в дымящийся котёл. Рассвет едва-едва занимался, сумерки ещё стояли плотные, тягучие, холодные, как разведённые ледяной водой чернила.

Федя с Борькой шли по краю тумана босиком. Якобы так ступалось бесшумнее, а значит, рыба не услышит их и не уйдёт на дно. На самом же деле они просто подначили друг друга пройтись по холодной ночной земле голыми пятками. И теперь мужественно терпели озноб, ползущий по ногам.

Борька, стуча зубами, заявил:

– Да тут такая жара, что и рубаха-то не нужна!

И тут же стянул её, обнажая тощую грудную клетку, выпирающие рёбра, выступающие позвонки и маленький шрам над ключицей – два года назад скатился с горки неудачно. Борька повышал ставки, но что-то участвовать в этой игре Феде уже не хотелось, он только глянул на друга и замотал головой.

Потом снова уставился вперёд, на тропинку, всем сердцем желая, чтобы открылась уже малюсенькая заводь, в которой было принято ловить рыбу. Но вместо этого увидел кое-что другое и замер.

У самого берега, в скрытой под туманом воде стояла лошадь, помахивая хвостом. На мальчишек она не обратила никакого внимания, продолжала раздувать ноздри, втягивая холодный, ещё ночной воздух. Потом опустила голову, спрятав морду в туман и, судя по звукам, принялась пить невидимую воду.

И что-то было такое в сумерках, и в исходящей паром воде, и в тёмных стволах сосен, и в белёсой полосе подсохшего тростника, начинающейся прямо за там местом, где животное утоляло жажду утренней дымкой… Во всём этом сияло особое волшебство, отчего лошадь, в миру, наверное, белая, здесь казалась прозрачно-синего цвета.

– Смотри, какая… – прошептал Борька, прижимая скомканную рубаху к впалому животу.

Лошадь услышала его, фыркнула, подняла голову. Глянула на ребят и медленно пошла вдоль берега к тростнику.

– Замёрз я, – признался Борька, натягивая рубаху.

Федя ничего не ответил. Спор, кому ж утренний холод по плечу, а кто – сопляк и у мамки сиську до сих пор сосёт, так и остался неразрешённым.

Ребята задержались там, на берегу. Бросили удочки и вёдра под куст и развели маленький костёр, чтобы согреться.

Смотрели на туман, в котором где-то бродила лошадь, и фыркала, и плескала воду, шуршала ломким тростником… И, кажется, даже уснули на самом рассвете…

– Хороший выбор, – произнёс кролик басом. Пасть у зверька не шевелилась, даже усики не дрогнули, но голос шёл точно из него – то ли из головы, то ли из пушистого живота.

Лошадь же как будто уменьшилась в размерах, сделалась грустной и очень, очень одинокой. Поднявшись со стула, она прошаркала на задних ногах к двери, потом передумала, развернулась, сделала шаг к стене, упёрлась в неё передними копытами, прислонилась мордой и душераздирающе вздохнула.