Яшка соскочил с санок на дорогу и вскинул винтовку, ища мишень. Парнишка видел, как завалился, хрипя, прошитый очередью Ерема, как засучил ногами под кошмой Колька, прибитый той же бесконечной по длине очередью из пулемета. Лицо Кольки теперь бледное, в муках боли едва виднелось из-под кошмы, а папаха свалилась, и русые волосы раскинулись, спутавшись с соломой, забрызганной кровью убитого ездового.

Яков вскинул винтовку и крутил головой. Откуда били, понять поначалу было нельзя. Вокруг истерично метались люди в панике. Слышались крики, стоны, запоздалые команды.

− Пулемет! Разворачивай пулемет! – прокричал в отдалении командир пулеметчиков Рудый и тут же свалился сраженный. Ухватив себя за грудь, словно пытался в отчаянии разорвать, раскрыть грудную свою клеть и выпустить страшную боль, что поселилась неожиданно в сердце, Рудый выронил наган и опустился на колени. В его лице застыло удивление. Качнувшись и еще раз, окинув взглядом мечущихся вокруг людей, рухнул лицом в снег.

Удивительно, но Якову в это момент не было страшно.

События вокруг развивались стремительно, разнообразно и увлеченный их круговертью он только крутил головой и не сразу сообразил, что потерял где-то шапку. И когда увидел упавший треух и нагнулся, чтобы поднять, в ногу повыше колена сзади рубанул такой силы удар, что тут же помутилось в глазах от боли, и он свалился, сразу потеряв опору. Еще какое-то время Яшка лежал и приходил в себя, но его не покидала мысль, что шапку он не поднял, и что будет делать без нее, − ведь замерзнет, отморозит уши, как ослабев от потери крови и болевого шока забылся.

Очнулся Яков, лежа на дороге лицом вниз. Щеку, что плавила лед, а теперь уже остыла и примерзала к снегу, сводила судорога. Ног он не чувствовал и только там внизу где-то в области колена пульсировала, разрасталась и раздирала ногу изнутри боль.

Выстрелы еще звучали, но не густо, − губительного огня уже не было. Яков услышал голоса и, глядя через частокол санок, полозьев, мимо лежащих на дороге людей и лошадей, увидел, как в его сторону идут люди в унтах, валенках. Он сразу понял по обуви и обрывкам фраз, что это чужие, не солдаты его красного отряда. Яков слышал, как отдают команды и звучат выстрелы уже совсем рядом:

− 

Добей, вон того! Шевелится паскуда – знать живой! – раздалось снова и Яков увидел невысокого в серой офицерской шинели человека в папахе, с шашкой на боку и с наганом в руке. Он шагал в высоких оленьих унтах вдоль растерзанного обоза и крутил головой. Определив цель, стрелял в упор в лежащих, раненных, но видимо еще живых, красноармейцев.

В этом человеке сразу угадывался начальник и офицер.

Якову стало дико страшно, и он зажмурился, ожидая выстрела в голову. Выстрела не последовало, но хруст снега под оленьими унтами раздавался, показалось, все ближе и было понятно, что скоро подойдут и к нему.

− Слушайте, господин поручик, − раздалось впереди, и Яков снова открыл глаза и увидел, как к офицеру подошел мужик в коротком полушубке, собачьих унтах и шапке-папахе, скроенной из оленьей шкуры. Шапка торчала словно пирамида, а прямой олений мех топорщился нескладно во все стороны.

− Чего тебе, Петровский? – откликнулся офицер.

− Слушай, Николаев, − мужчина, подойдя ближе, перешел на более близкую по форме манеру разговора, − надо бы ездовых поберечь, а то, кто с лошадьми, взятыми в обозе управляться будет. Скажи, чтобы твои не так сильно постреливали. Дай команду обозным отойти в сторонку.

− Спохватился, ты! Их уже почти всех покрошили, − отозвался поручик Николаев и глянул в сторону Якова через сани, что загораживали его от командира атаковавшего обоз отряда.