– Ну, тогда я спокойна.

Я подложила мамину ладонь под щеку и прикрыла глаза.

– Мамочка, спой мне колыбельную про котика и погладь по голове…

– Тебе же она никогда не нравилась… Ты говорила, что тебе не спать под нее хочется, а плакать…

– Спой, пожалуйста…

Мама запела своим жалостливым голосом, делая ударение на последнем слоге, и в такт проводила ладонью по моим волосам:

– Пошел коток в лесо-чек, нашел там пирожо-чек, сам я разочек укушу, а остальное Наташеньке своей отнесу…

На последних словах у меня из глаз потекли слезы: я представила, как коток принес мне свой надкушенный пирожок, а я не беру его, потому что он кот… Животное, одним словом. Да еще живущий в лесу… От этой брезгливости и жалости не понятно к кому и заплакала…

– Ну, вот… Я же говорила, что расплачешься… Все, поспи немножечко. Все будет хорошо…

Мама укрыла меня простыней, и я заснула спокойным сном…

Назавтра мы в полном составе подъехали к роддому.

Я уже подняла руку для прощального помахивания, как вдруг услышала душераздирающий вопль из открытого окна, расположенного рядом с входной дверью! В следующую секунду раздался не менее сильный рев из окна по другую сторону двери. Я вздрогнула, ойкнула и отпрянула от уже тянувшихся ко мне рук сухонькой, похожей на воробышка, русской старушки, санитарки. Сделала шаг назад. Мама, наблюдавшая за мной с улицы, подбежала и, взяв под локоть, спросила:

– Доченька, ты испугалась? Это роженицы кричат… Больно им… Мама поддерживала меня под руку и в то же время не давала развернуться.

– Мама! Я туда не пойду! Их там режут! – я прижала свой пакет с пожитками к груди и развернулась в сторону машины отца, чтобы пройти несколько десятков шагов и убежать от этого места далеко и надолго.

– Ну что ты выдумала? Они кричат, потому что рожают, а тебе еще два месяца лежать! Это совсем другое отделение. Экстренное. Их со всех концов везут. У тебя все по-другому: ляжешь, тебя подготовят, все будет мягко, спокойно…

– И без боли? – я с испугом продолжала смотреть на маму.

Мама посмотрела на меня, как бы решая: говорить мне правду или нет. Но природная тяга к честности перевесила, и она тихо, как бы извиняясь за что-то, произнесла еле слышно:

– Ну, совсем немного поболит. Совсем чуточку…

Уловив в маминых словах нотки сочувствия, я пришла в себя:

«А правда, куда я собралась? Рожать то все равно придется… так лучше здесь, под присмотром… И родителей мучаю…»

– Ладно. Пошли, мама…

Мы снова направились к стеклянной двери, где меня терпеливо дожидалась все та же старушка-воробышек.

– Пойдем, милая, пойдем, касаточка. – Старушка цепко взяла меня под руку и показав маме знаком, что та может уходить, засеменила рядом с моим туловищем.

«Касаточка… Это акула что ли?» – подумала я, как будто то думать больше было не о чем.

Мама смотрела мне в след, смахивала слезы и что-то шептала губами.

Я уходила в неизвестность…

Муж, к тому времени сам только что оправившийся после болезни, на второй день поставил горчичники, а к вечеру того же дня, услышав мой ужасный «лающий» кашель, приладил компресс на горло.

«Вот значит зачем нужны мужья в таком возрасте…» – с улыбкой и нежностью подумала я.

Третий день болезни выдался самым тяжелым: непрерывный надсадный сухой кашель, сотрясал все тело. Болела голова, уши, глаза.

Вдруг позвонила младшая дочь: ей приснилось, что я умерла… После таких снов человеку говорят, что он будет жить долго. Но осадок все-таки остался…

Как могла, успокоила ее, а сама задумалась:

«А, действительно, если я вдруг умру? Как жизнь моей семьи пойдет дальше? Как они переживут встречу с неизбежностью? Что привнесётся в их жизнь, а что уйдет безвозвратно?»