Ошарашенный Джеймс смотрел на меня с изумлением. А я прижимала мобильник к груди, как какое-то беззащитное существо.

Я осознала произошедшее слишком поздно. К счастью, на нас никто не обратил внимания, но Джеймс смотрел на меня с недоумением. Под его взглядом я почувствовала себя обнаженной, но мне на помощь пришел гнев, он покрыл меня сияющей броней из силы, которая всегда защищала меня от всего плохого.

Той самой силы, которая много раз не только поддерживала, но и спасала меня.

– Больше никогда не смей так делать! – прошипела я обиженно, изливая на Джеймса всю свою тревогу и страх, которые пожирали меня в тот момент.

Джеймс посмотрел на меня так, словно он меня не узнавал. Оцепеневший, потерявший дар речи, он продолжал таращиться на меня, когда я повернулась и вышла из-за стойки. Я быстро пошла в сторону туалета, бросилась к служебной двери, ведущей в коридор.

Меня мучила одышка, в горле стоял ком, руки вспотели. Я привалилась к стене и уставилась на светящийся экран телефона, на единственную полоску, обозначающую силу сигнала. Я собралась с духом, поднесла телефон к уху и, задержав дыхание, произнесла:

– Алло.

Из телефона донесся сладкий голос – прекрасный, как голос лебедя во время последней песни.

Этот голос разбивал мне сердце.

– Золотце…

Я закрыла глаза, выдохнула, и сердце, этот тяжелый барабан, застучало чаще и оглушительней.

Меня обдало жаром.

– Привет, мама!

Тебя так долго держали в темноте, что, увидев свет, ты сразу зажмуриваешься, чтобы защититься. Ты сделана не из нежности, а из ушибов. Видела ли ты в своей жизни что-нибудь красивее синяка, похожего на цветок?

– Я выбрала вечернее время, чтобы тебе позвонить. Подумала, ты будешь посвободнее.

Я отключилась от внешних шумов и сосредоточилась на звуке ее голоса – чистого, яркого и нежного, как вода в горном источнике. Я пила его осторожно, маленькими глоточками, как безумно любимый яд.

– Наверное, зря я позвонила в такое время…

– Нет, – сразу прошептала я.

Сердце колотилось, но я старалась выровнять дыхание, чтобы она не услышала, как я волнуюсь. Во мне бурлили сильнейшие эмоции, приятные и болезненные одновременно. Они все разом завибрировали, когда мама выдохнула:

– Фух, слава богу. Они здесь такие строгие. Только сегодня разрешили позвонить. – Она поднесла телефон ближе ко рту, чтобы я лучше ее слышала. – Ты где? У тебя все в порядке?

– Да. – Я старалась отвечать искренне, чтобы она мне поверила. Только бы она не переживала за меня. Ни в коем случае нельзя отвлекать ее от цели, к которой она шла. Все мои трудности и проблемы сейчас не важны.

– Я все время думаю о тебе.

Пока я слушала ее, поняла, что прожила целую неделю в боязливом ожидании этого момента, целую неделю, в течение которой я ничего о ней не знала и постоянно задавалась вопросом, в порядке ли она, и вспоминала ее полные тоски глаза, умоляющие не оставлять ее там.

Меня охватывала дрожь, к горлу подкатывала тошнота. Мучительное ожидание звонка и страх перед ним спутывались в клубок при одной мысли, что скоро я услышу ее – или не услышу. Но мама позвонила. И в ее голосе не было ни злости, ни гнева.

– Я скучаю по тебе, – сказала она шепотом.

Что-то внутри меня грозилось расколоться, но я собрала сердце в кулак, и оно с визгом заскрипело. Молоточки, валики и колесики музыкальной шкатулки в моей груди медленно пришли в движение, заиграв очень нежную, трогательную мелодию.

– Я тоже, – просипела я.

– Ты даже не представляешь, как сильно мне хотелось тебе позвонить.

Я сглотнула. Опустив глаза в пол, я представляла маму, ее белые руки и шелковистую кожу, маму – красивую, как цапля на озере, и такую же одинокую.