Я повторяла вслух:

– Зачем ты приходил? Зачем ты обнимал меня? Зачем ты врал?

Голос дрожал, садился. Слезы текли по щекам, смешивались с остатками туши. Я не успевала вытирать. Зачем? Я била по полу кулаками, чтобы хоть как-то отвлечься от боли внутри. Пыталась стереть его из мыслей, но он был повсюду. В запахе постельного белья. В кружке, из которой он пил.

Истерика была телом, в котором жила надежда. Она умирала громко. Она умирала со мной.

А потом – тишина. Усталость. Сухое горло. Опустошение. Я сидела на полу, прислонившись к стене, и впервые подумала: я дошла до дна. Ниже уже некуда.

Но где-то глубоко в этом дне – было начало. Точка отсчёта. Не для него. Для себя.

Прошлая ночь прошла без истерик. Всё, что случилось до Стамбула, осталось за плечами, как письмо, которое наконец решаешь не отправлять. Я вспоминала его – да. И те слова, и ту последнюю ночь, и ту телефонную тишину, где его голос стал чужим. Но сейчас я – здесь. В городе, где каждый рассвет будто спрашивает: «Ты готова жить заново?»

Я медленно проснулась в съёмной квартире. Тело чувствовало усталость, но уже не боль. Лёгкая ломкость, как после болезни, когда температура спала, но внутри ещё пусто. Я сварила себе кофе, закурила на балконе – и впервые за долгое время почувствовала вкус утра. Он был терпким, чуть горьким, настоящим.

В Стамбуле не нужно ничего объяснять. Он смотрит на тебя с высоты минаретов, с утра – призрачно и молча, как старый друг, который не спрашивает, почему ты грустишь.

Я вышла на улицу и пошла без цели. Город сам ведёт, когда ты не сопротивляешься. Ноги привели меня в Бейоглу – в ту часть Стамбула, где Восток и Запад курят вместе за одним столом. Где женщины пьют кофе, глядя в пустоту, а мужчины обсуждают жизнь, словно она всё ещё способна удивить.

Я зашла в маленькую кофейню: потёртые стулья, чай в стеклянных тюльпанах, табачный дым. Старики играли в нарды, кто-то читал газету, кто-то просто сидел, глядя в окно. Я не понимала их языка, но чувствовала: это место про что-то настоящее. Про тихую усталость, про прожитые жизни, про мужчин, которые молчат, но чувствуют.

Я заказала чай, села у окна. И впервые за долгое время ощутила, что молчание больше не ранит. Оно стало мягким, как плед. Оно не требовало слов, оно принимало.

Я медленно потягивала чай. Он был крепкий, почти обжигающий – как нужно. Передо мной шли люди неспешно, с сумками, с детьми, с собой. Мужчины за соседним столом курили и говорили вполголоса.

Иногда кто-то из них смеялся, сдержанно, почти по- детски. Я ничего не понимала, но знала: это жизнь. Настоящая, простая, ничем не обязанная.

Я вытащила из сумки блокнот. Он был со мной с самого приезда, но ни одна страница не была исписана. Всё казалось не тем временем, не той интонацией, не тем моментом.

А теперь момент наступил. Не потому, что я придумала, что готова, а потому что впервые тишина внутри не пугала.

Я написала в заголовке: «Письмо себе. Настоящей». И дальше – рука будто сама знала, что говорить.

«Привет, ты. Ты не сломалась. Просто устала держать. Ты пережила то, что хотела бы забыть. И всё ещё не уверена, зачем вообще это было. Но ты уже здесь – не там. Не в его объятиях, не в его тишине, не в чужой войне, где ты была просто фоном. Ты в Стамбуле. Где старики молчат так, будто это молитва. Где чай пахнет настоящим. Где никто не спрашивает, кем ты была, и только ты решаешь, кем станешь. Ты не обязана быть сильной. Ты можешь быть собой. И это уже начало».

Я отложила ручку, вдохнула дым соседней сигареты и почему-то улыбнулась. Почти незаметно, почти хрупко, но – впервые по-настоящему.