Я только кивнула. Мы не представились. Она была из Софии, приехала на пару недель, «отдохнуть от себя», как она выразилась. Мы говорили просто: о еде, о том, как странно иногда засыпать в чужой стране, о бывших, не называя имён, о боли – вскользь, как о погоде. И в какой-то момент я сказала:

– Я думала, что если уеду, боль останется там. А она везде.

Она долго молчала, а потом, налив себе вина, тихо сказала:

– Она везде, пока ты не перестанешь от неё бегать.

Эти слова будто щёлкнули во мне. Не ранили – нет. Они легли точно туда, где было туго, где давно ничего не двигалось. Как если бы клубок внутри, этот спутанный, слипшийся, запутанный сгусток мыслей и эмоций, вдруг сдвинулся. Не развязался – но стал податливее. Теплее.

Мы сидели до темноты. Никаких откровений. Просто тёплый разговор. Две девушки на крышах, под небом, которое видело гораздо больше боли, чем мы могли себе представить.

И в тот вечер я поняла, что можно не торопиться. Не заживлять себя в спешке. Не искать логики. Просто быть рядом с собой, как с кем-то, кто только что потерял близкого – и теперь учится заново. Без осуждения. Без требований.

Я не исцелилась. Но впервые позволила себе не быть сильной. И в этом была такая невыносимая свобода, что я едва сдержала слёзы.

Некоторые раны не кричат. Они шепчут. В самый неподходящий момент. Когда ты пьешь кофе в маленькой кофейне Стамбула, где звучит чей-то смех и над столом клубится пар от свежего чая, вдруг – ты снова там. В той комнате. В своей однушке, где стены всё ещё пахнут теми воспоминаниями.

Я не планировала вспоминать. Не хотела. Но память она с характером. Возвращается без стука. Без предупреждения.

Он пришёл вечером. Я помню, как долго смотрела на экран телефона, где горело его имя. Руки задрожали. Я включила свет в прихожей, поправила плед на диване, на автомате включила чайник. Он пришёл тихо, почти робко.

– Привет, – сказал он, не встречаясь со мной взглядом.

– Привет, – ответила я. Голос предательски дрогнул. Я ненавидела это в себе – дрожать перед тем, кто ушёл. Кто оставил.

Я подала ему чай. Мы сели напротив, как чужие. Он смотрел на стены. Я – на его руки. Они были такими же знакомыми. И всё же – как будто чужие.

– Ну и что теперь? – спросила я. Слова вышли медленно, будто через сопротивление внутри.

Он не сразу ответил. Только отпил глоток чая.

– Я не знаю.

– Ты не знаешь… хочешь ли быть со мной? Или не знаешь, что чувствуешь?

Он пожал плечами. Словно этот разговор был для него слишком тяжёлым грузом. Словно я просила о невозможном.

– Я просто… не могу ничего обещать. Я живу сегодняшним днём.

Я почувствовала, как сердце, словно стекло, треснуло внутри. Сначала по краю. Потом глубже.

– А я, выходит, всё это время жила ожиданием?

Он молчал. Его чай остыл. Мои руки дрожали. Я ждала. Верила. Писала письма – и не знала, прочтёт ли он. Хранила голосовые. Бережно. Словно они могли вернуть меня к нему.

– Я скучала, – сказала я. Тихо, почти по-детски. Он не ответил. Только выдохнул.

– Прости… но я не могу быть сейчас с кем-то. Даже с тобой.

Это «даже с тобой» больно задело. Оно звучало так, будто я – последнее, что он мог бы выбрать. И то – не сейчас.

Я сжала чашку, будто она могла согреть не пальцы – сердце.

– Ты бы мог просто сказать, что разлюбил.

– Это не так просто, – прошептал он.

– А что тогда? Удобно – жить одним днём и не брать с собой ни чувств, ни людей?

Он встал. Я смотрела, как он надевает куртку, поправляет рукав. Словно это не наш последний разговор, а просто визит между дел.

– Береги себя, – бросил на прощание.