Копелев входил в число «говорящих большевиков»; революция стала для него личным делом, и он проникся ее неизбежным словарем, мировоззрением и саморепрезентациями. Режим заставлял людей писать и рассказывать автобиографии с использованием предписанных категорий и образов мысли. Копелев был истинным верующим, но верить было не обязательно. Тем не менее было обязательно изображать себя верующим, и даже маловеры приходили к тому, что начинали пользоваться языком и мыслительными приемами режима и смотреть на мир сквозь партийные директивы и официальные сообщения, в категориях классов и классовых врагов, производительности предприятий, империалистической угрозы, ложной и подлинной сознательности. Именно это наделяло режим Сталина исключительной силой [849].

Даже попав в больницу с дизентерией, Копелев жадно читал репортажи о триумфах пятилетки и речи Сталина, построенные по образцу катехизиса. В случае если закрадывались сомнения, Копелев черпал вдохновение в ролевых моделях – наподобие осиротевшего сына крестьянина-батрака, работавшего на кулаков, а затем ставшего председателем сельсовета. Сталин произвел чистку украинского партийного аппарата и поставил во главе харьковской парторганизации большевика Павла Постышева, происходившего из промышленного Иваново-Вознесенска, а теперь ставшего человеком № 2 на Украине. Как писал Копелев, Постышев «становился в очередь в продовольственных магазинах, в столовых, в банях и вместе с просителями сидел в приемных различных учреждений». Постышев открывал кафетерии в заводских цехах, сажал цветы и яростно осуждал украинскую интеллигенцию как буржуазных националистов и агентов фашизма. «Постышев стал не только для меня героем, вождем, образцом настоящего большевика» [850]. В газетных фотоснимках турбин и тракторов, в товарных вагонах, груженных сталью, Копелев видел зарождение нового мира. Крестьянин, пытавшийся сжечь обобществленный амбар, лишь укрепил Копелева в его убеждении, что саботаж происходит на самом деле. Капиталистическое окружение было фактом. В 1933 году сбылась заветная мечта Копелева – он был принят в Харьковский университет [851]. «Я верил, – писал Копелев, – потому что хотел верить» [852].

Как и во времена средневековой чумы, обычным делом стали телеги, на которые грузили трупы [853]. «Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти», – писал Сталину (4 апреля 1933 года) писатель-казак Михаил Шолохов со своего родного Дона. Сталин ответил ему (6 мая), что приказал направить в этот район продовольственную помощь и что в отношении сведений, приведенных в письме Шолохова, необходимо провести проверку, но стоял на своем. «Ваши письма производят несколько однобокое впечатление… – писал Сталин, – уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили „итальянку“ (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию – без хлеба». Он расценивал их действия как «тихую» войну с советской властью. «Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов» [854].

Сталин в самом деле вел войну – и с крестьянством, и со своей собственной Коммунистической партией, якобы проявлявшей мягкотелость в этот грозный час. 4 мая он получил от Ягоды доклад о том, что только что прибывшие в армию истощенные призывники жадно набрасываются на обещанные им сухари и сахар, а вслед за ними являются родственники, выклянчивая подачки. Один из призывников, по словам осведомителя, говорил: «Когда не было колхозов, крестьяне жили много лучше, сейчас при колхозах все голодают. В случае войны никто не пойдет защищать соввласть, а пойдут все против нее»