Смерть и болезни поразили весь советский пшеничный пояс – Украину (включая Молдавскую автономную республику), Северный Кавказ (включая Кубань, Ставрополье и Дон), Среднее и Нижнее Поволжье (от Нижнего Новгорода до Астрахани, включая Автономную республику немцев Поволжья), Центрально-Черноземный регион, а также Вологду и Архангельск на севере, Урал и Казахскую автономную республику [836]. Партийные функционеры умоляли о срочной помощи, чтобы «спасти жизнь многих людей, обреченных на голодную смерть», как писал Сталину (09.03.1933) функционер Турар Рыскулов, этнический казах [837]. Один оперработник ОГПУ составил сводку случаев голода в городах Урала, Поволжья и Северного Кавказа, подчеркивая негативное воздействие на политические настроения рабочих [838]. Из Украины за день в среднем поступало десять донесений о случаях каннибализма. Родители убивали одного из своих детей и скармливали его остальным; некоторые варили бульон, а оставшееся мясо засаливали в бочках [839]. Тайная полиция доносила о шайках людоедов, похищавших сирот: «Эта группа зарезала и употребила в пищу троих детей, в том числе одиннадцатилетнего сына… и беспризорного… родители которого умерли от истощения» [840].

Донесения и письма, поступавшие Сталину, были весьма красноречивы [841]. Но из документов видно, что его приводили в ярость сообщения не о том, что голод доводил людей до поедания человеческой плоти, а о том, что американский корреспондент получил разрешение отправиться в регионы, охваченные голодом («Шпионов и так много в СССР») [842]. Но когда наличие катастрофы подтвердил даже железный Каганович, диктатора, очевидно, проняло [843]. 20 марта 1933 года Политбюро приняло решение поставить больше тракторов (хотя и меньше, чем просили), отправить на Украину дополнительную продовольственную помощь, разрешить в Харькове и Киеве свободную торговлю продуктами питания и мобилизовать все внутренние резервы на посевную кампанию (соответствующий протокол был подписан Сталиным) [844]. В тот же день Политбюро приказало ОГПУ изъять у населения оружие [845].

Ворошилов, опять уехавший в отпуск, писал Сталину, жалуясь на бессонницу и проблемы с желудком. Сталин отвечал: «Я все еще чувствую себя плохо, мало сплю, плохо поправляюсь, но [в] работе не отмечено». Орджоникидзе 9 апреля писал Ворошилову, что он болен и утомлен, и сетовал на то, что его первый заместитель, Пятаков, много работает, но не верит в стратегию партии, и что ему, Орджоникидзе, нужен доверенный заместитель, на которого можно будет переложить обязанности наркома, потому что «болен-то я довольно сильно и недолго буду тянуть» [846].

Не означало ли это, что режим разваливается? Неужели руководители страны, составлявшие и получавшие эти доклады, не считали, что ситуация требует отмены прежней политики? Каким образом начальству на местах удавалось исполнять приказы?

Лев Копелев (г. р. 1912), в ту пору воинствующий комсомолец, с конца 1932 по весну 1933 года был главным редактором агитационной газеты и «двадцатипятитысячником», занимавшимся реквизициями зерна на своей родной Украине. В 1929 году он провел десять дней под арестом за распространение листовок в защиту «большевиков-ленинцев» (как называли себя троцкисты) [847]. Будучи молодым и наивным, он признал свою ошибку. Жизнь была для него полна смысла. «Хлебный фронт! – вспоминал он о хлебозаготовительных кампаниях. – Сталин сказал: борьба за хлеб – борьба за социализм. Я был убежден, что мы – бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки». Копелев отмечал, что местный оперработник ОГПУ был сыном шахтера и сам прежде работал в шахте («Мы верили ему безоговорочно»), в то время как крестьянские митинги проходили под взглядами икон. «Каждый раз, начиная говорить, я хотел доказать этим людям, что они страшно ошибаются, утаивая хлеб», – в конце концов рабочие в городах трудились в две и три смены, а питались все равно скудно; страну же окружали японские милитаристы и присоединившиеся к ним немецкие фашисты. Крестьяне пытались есть траву и ветки деревьев, не признаваясь в том, что у них есть хлеб, а затем их забирали. «И [я] уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости», – писал Копелев. Он был убежден в том, что «голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых [партийных и советских] работников»