Десант двадцатипятитысячников высадился в деревне в конце января – начале февраля 1930 года, в преддверии весеннего сева. (В Советском Союзе, как и в царской России, было два посевных сезона: весенний со сбором урожая в конце лета и осенью – на него приходилось около 60 % годового сбора зерна, преимущественно пшеницы и ячменя, и осенний со сбором урожая весной – на него приходилось около 40 % сбора – почти вся рожь и часть ячменя и пшеницы.) Там выяснилось, что развязанная режимом классовая война повлекла за собой как укрепление социальной солидарности – бедные крестьяне укрывали кулаков и помогали им, – так и готовность крестьян нажиться на экспроприации более зажиточных соседей [213]. Предполагалось, что крестьянская собственность, без всякой компенсации конфискованная от имени государства, должна была передаваться новым колхозам после погашения долгов данного домохозяйства, а ее стоимость засчитывалась в счет вступительных взносов крестьян-бедняков [214]. Однако имущество кулаков могло доставаться и активистам, занимавшихся их выселением (как и зрителям). Согласно одному докладу ОГПУ, представители «нижних эшелонов партийно-советского аппарата отбирали у членов домохозяйств кулаков и крестьян-середняков одежду и теплое белье (снимая его прямо у них с тела), „конфисковывали“ шапки с детских голов и снимали у людей с ног обувь» [215]. Излюбленным приемом были «торги»: один новый сельский партийный секретарь ухитрился приобрести дом из четырех комнат, оценивавшийся в 700 рублей, за 25 рублей [216].

ОГПУ по секрету докладывало, что некоторые добровольцы пытались насиловать сельских женщин и рвались к власти («…раз я приказываю, то ты должен делать, хоть в воду или огонь лезть, а иначе пуля в лоб») [217]. Во многих местах царил административный хаос. Даже сознательные двадцатипятитысячники не были сведущи в управлении и агрономии, а большинство из них столкнулись на местах с материальными невзгодами и даже с вооруженным сопротивлением. «Помните, сукины дети, мы с вами посчитаемся!» – гласили записки, подбрасываемые двадцатипятитысячникам [218]. Засады, в которых сидели крестьяне с топорами и обрезами, нагоняли страх, придавая конкретность манихейской пропаганде [219]. Однако параллельно с необузданным идеализмом шла оргия конфискаций [220]. Некоторые из двадцатипятитысячников с негодованием докладывали, что на селе насаждается не артель, а коммуна в виде колхозов; другие честно писали о «нарушениях социалистической законности» (тем самым властям, которые их совершали), рискуя, что их обвинят в «попустительстве кулаку». Многие из двадцатипятитысячников лишь недавно сбежали из деревни и теперь воображали, что помогают преодолеть тьму и принести на село современную жизнь.

Первые доклады ОГПУ отражали заблуждение Сталина о том, что середняки и бедняки «поворачиваются лицом к колхозу», но вскоре ОГПУ уже стало сообщать о массовом сопротивлении. («Долой коллективизацию!» «Никто здесь не получит ни толики хлеба!») В одном только марте 1930 года ОГПУ зафиксировало более 6500 спонтанных «антисоветских групповых протестов» [221]. Крестьяне не могли скоординировать свои выступления с другими регионами и не имели общих вожаков, как не имели и доступа к печати, а вооружены они были в лучшем случае охотничьими ружьями. Происходящее никак нельзя было назвать гражданской войной. Согласно подсчетам ОГПУ за тот год, из 2,5 миллиона участников крестьянских протестов большинство прибегало лишь к ненасильственному протесту, отказываясь вступать в колхозы. Тем не менее за 1930 год крестьяне убили более 1100 сельских должностных лиц и активистов. Еще одним их оружием был поджог, «красный петух», которого подпускали административным зданиям