Ее голос немелодичный, но нежный и мягкий, как и она сама. Ее кожа от природы светлее, чем у меня, а глаза золотисто-карие, не угольные, как у нас с Джорджем. Гладкие волосы цвета свежесрезанного дуба Мэри получила в наследство от матери.

Однажды отец отметил, что именно Мэри забрала всё лучшее с обеих сторон — и от Говардов, и от Болейнов. Стоит мне вспомнить об этом, и ревность мигом поднимается, как струйка дыма от потушенной свечи.

Мэри не нужно прилагать ровным счетом никаких усилий, чтобы получить любовь отца. Или внимание короля. Или заботу Джорджа.

Она тянется ко мне с объятиями, но я выставляю руки вперед и вручаю ей лиф.

— Мне нужно изменить его. Надо мной все смеются.

Прозвучало слишком сухо, но мягкая улыбка не слетает с лица сестры, а лишь становится растерянной. Она смотрит на лиф и проводит пальцами по вышивке.

— Лилии, — бормочет она.

— Очевидно.

Я борюсь с желанием выхватить лиф у нее из рук. Недели, недели я потратила на эти лилии! Это символ Франции, и он напоминает мне про ароматные цветы в садах Фонтенбло. Не хочется терять связь с лучшими годами в моей жизни.

— Лилии — символ целомудрия и добродетели, — говорит Мэри, а потом лукаво ухмыляется. — Немного чопорно, тебе не кажется?

Я делаю усилие, чтобы не закатить глаза. Любой символ в мире будет слишком чопорным для Мэри Болейн.

— Может, изменим форму? — продолжает сестра. — Не лилий, форму бюста. Подчеркнем твои…

— Я передумала!

Я тянусь к лифу, но Мэри смеется и упирает ладонь мне в грудь.

— О, дай мне минутку, и я покажу, что можно сделать. Ты будешь впечатлена, вот увидишь! И Джеймс Батлер тоже…

Я издаю злобный рык, а сестра хохочет.

— Отдай! — требую я.

— Ладно, ладно, прости. Я займусь лифом, а ты иди… ну… поиграй на своей лютне.

Она пренебрежительно отмахивается, а я свирепею.

Иди поиграй на лютне. Иди переоденься. Прикуси язык. Стань овцой и тенью таких, как графиня Суррей и герцогиня Саффолк.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться и не обрушивать раздражение на Мэри. Она этого не заслуживает.

Моя лютня лежит на столике у окна, и я хватаю ее, устраиваясь на стуле, чтобы поскорее раствориться в музыке. Я принесла инструмент в покои сестры, потому что только здесь можно играть в относительном уединении. В общей спальне всё время кто-то ошивается и заглядывает мне через плечо. Смеется над моими песнями и стихами.

А в комнате Мэри тихо и пусто. Окна здесь узкие, камина нет, а стены украшены лишь одним затертым гобелен. Зато кровать огромна и усыпана подушками в шелковых наволочках. Роскошь на случай визитов короля.

Я прохожусь пальцами по струнам и чувствую восторг. Эти звуки — как дыхание, сердцебиение. А песня, которую я играю, написана королем. Две ночи назад он приходил к Екатерине и пробовал сыграть ее ей, а я подслушивала под дверью. А когда он закончил, мне хотелось ворваться в комнату и упасть на колени перед его талантом.

Но королева… Она лишь сдержанно похлопала и сообщила, что слишком устала для следующей песни.

Мэри начинает подпевать, и я стискиваю зубы, стараясь не рявкнуть, чтобы она заткнулась. Ее голос меня сбивает. Очевидно, из-за этого я ошибаюсь в двух нотах, самых высоких, и понимаю, что расстроена либо лютня, либо я.

Мне хочется, чтобы мелодия из-под моих пальцев текла так же плавно, как это получается у короля. Я нажимаю на струны сильнее, но напряжение и тревога нарастают.

Мэри беспечно щебечет:

— Король брал твою лютню прошлой ночью, чтобы сыграть мне эту песню.

Одна струна со свистом рвется и больно ударяет мне по руке.

— Вот дерьмо! — яростно шепчу я.

И я уже не понимаю, на что злюсь больше. С момента моего возвращения всё, буквально всё идет не так! Не хватало проблем еще и с музыкой!