Но время – коварный зритель, равнодушный к спектаклю порядка – не стояло на месте. Пока глина сохла, в углах мастерской, в её сырых, непросыхающих тенях, проступал контур Ваджры – алмазной молнии, не знающей преград. Её острие сверкало, как лезвие гильотины, обещая не просто разрушение, а возвращение к изначальному хаосу.
И тогда узоры начали трескаться.
Краски осыпались, оставляя после себя серую, безликую пыль. Мандала, такая пёстрая и гордая, дрогнула – сначала едва заметно, потом всё сильнее, пока не рухнула вниз, рассыпавшись на тысячи одинаковых, ничем не примечательных осколков. Мастера замерли, глядя, как их труд возвращается в Пустоту. Один из них, самый старый, тот, что когда-то ещё помнил вкус свободы, тихо рассмеялся.
«Game over», – прошептал он, и смех его был похож на скрип ржавых петель.
Прах времени осел на страницах истории. Юные души, что когда-то пламенели разными идеалами и верованиями – все они растворились в вечности, как утренний туман. Каждое поколение несло свои знамёна, каждое верило в свою правду, каждое считало именно свой путь единственно верным. Но время, этот великий примиритель, приняло их всех в свои объятия без различия. В этом есть своя пронзительная мудрость: все мы – лишь мимолётные узоры на полотне вечности. Мастерская опустела. Лишь ветер гулял меж пустых станков конвейера, напевая на ухо последнему оставшемуся: «Лепите снова… Пока есть глина».
Но где-то за гранью, в тени ещё не рождённых эпох, уже сверкала новая Ваджра. И она не оставляла шансов ни одной форме.
Притча из книжной лавки
Жил-был Ученый, чья жизнь была соткана из букв и выстроена по цитатам. Он знал твердо: мир устроен так, как описано в самых почтенных фолиантах, чьи страницы хранили пыль веков и авторитет имен. В один из дней, прохаживаясь по лабиринтам книжной лавки, словно по саду уже известных ему истин, он взял в руки увесистый том под названием «О Природе Бесплотных Сил».
«Да, да, – удовлетворенно кивал он, пробегая строки знакомым взглядом, – все верно. Ангелы – чистые духи, не имеющие ни души в нашем понимании, ни, уж конечно, тела… Ибо тело – удел тварного, земного, преходящего…» Он мысленно перебирал имена теологов, чьи слова подтверждали эту незыблемую истину, и уже предвкушал, как эта книга украсит его полку, став еще одним камнем в фундаменте его стройного знания. С уверенной поступью знатока он направился к прилавку.
И тут тонкий, словно звонкий ручеек, голос остановил его:
– Дядя, дядя…
Ученый опустил взгляд. Перед ним стоял мальчик лет девяти, с ясными, как утреннее небо, глазами. В руках у мальчика не было книг, лишь любопытство светилось в его взоре.
– Дядя, – повторил он чуть тише, кивнув на толстый том, – я вам не советую… торопиться.
Ученый усмехнулся снисходительно.
– Почему же, юный друг? – спросил он, ожидая услышать какую-нибудь детскую нелепицу. – Боишься, что книга слишком сложна для меня? Или цена кусается?
– Нет, – мальчик покачал головой. – Просто… вы уверены, что там все написано? Может, самые главные буквы спрятались в других книжках? Или даже… не в книжках вовсе? – Он обвел взглядом полки, где рядом с толстыми фолиантами стояли и тонкие брошюры с причудливыми знаками, и книги с картинками, изображающими миры, не похожие на тот, что был описан в томе Ученого. – Мне дедушка рассказывал, – доверительно прошептал мальчик, – что даже у тех, кто светится, как солнышко, бывают одежды… или тела… только совсем-совсем другие, сотканные из света или из песни… Не такие, как наши, но все же… А в больших книгах про это не всегда пишут, потому что это трудно буквами рассказать.