Синдел лежала под идеально белыми простынями, их резкость почти ослепляла, контрастируя с её кожей, которая стала болезненно прозрачной. Рыжие волосы, некогда яркие, как пылающий закат, теперь утратили свой блеск, расплывшись по подушке тусклым ореолом, похожим на увядшие лепестки давно засохших цветов. Лицо её было безмятежным, но в этом покое была не жизнь – это было что-то статичное, чуждое, как если бы её душа уже ушла, оставив лишь оболочку.

Аппараты жизнеобеспечения мерно гудели, издавая ритмичные звуки, которые разрывали гробовую тишину комнаты. Каждый писк и шорох, каждый вдох, созданный машиной, казались резкими, как тупой нож, оставляющий невидимые порезы на хрупком полотне тишины. Этот монотонный ритм был единственным признаком того, что Синдел ещё жива, ещё цепляется за этот мир, хотя бы одной тончайшей ниточкой.

Наоми почти не двигалась. Её тело, обычно такое живое, выглядело теперь как выцветшая тень самой себя. Она боялась пошевелиться, словно каждое движение могло разрушить хрупкий баланс между жизнью и смертью, в котором застряла её подруга. Тёмно-зелёный свитер, некогда мягкий и уютный, теперь был растянутым, его края потеряли форму, а ткань выглядела выцветшей. Этот свитер был словно отражение самой Наоми – измученной, исчерпанной, утратившей свой прежний облик.

Её джинсы с вытертыми коленями выглядели так, будто пережили слишком много долгих ночей, проведённых на холодных стульях, в тёмных углах, где можно только ждать. Этот вид завершал её образ – женщины, которая, кажется, утратила силы заботиться о себе, полностью отдавая их в бессмысленное ожидание.

Время в комнате текло иначе. Оно казалось вязким, как мёд, который стекает слишком медленно, заставляя считать каждую секунду. Луна, едва освещая палату, будто тоже замерла, наблюдая за этим странным балансом между жизнью и тьмой.

Наоми глубоко вдохнула, но воздух показался тяжёлым и холодным, будто он вытягивал тепло из её лёгких. Она попыталась отвести взгляд от неподвижной фигуры Синдел, но не смогла. Что-то тянуло её, приковывало к этому лицу, которое когда-то было полным жизни, но теперь стало пустым холстом, на котором больше нет красок.

Её мысли путались, как оборванные нити. Ей казалось, что она чувствует запах лосьона для волос, которым Синдел всегда пользовалась – едва уловимый аромат сладковатой ванили, который когда-то ассоциировался с уютом. Но теперь этот запах смешивался с острым ароматом лекарств, наполняя воздух чем-то чужим, словно мир Синдел уже был где-то по ту сторону, где эти ароматы были неуместны.

– Ты должна выбраться отсюда, – едва слышно прошептала Наоми, сама не понимая, кому адресованы эти слова.

Ответа не было, только аппараты продолжали своё бездушное пение. Синдел лежала, и её молчание становилось ещё одной тенью в этом месте, поглощая даже саму надежду.

Дверь палаты тихо приоткрылась, пропустив внутрь полоску приглушённого света из больничного коридора. С ним проник слабый запах антисептика, смешанный с ароматом старого кафеля и медикаментов. На миг воздух в комнате казался ещё более тяжёлым, насыщенным, как густой туман, от которого невозможно избавиться. В комнату вошёл врач – высокий мужчина лет сорока, с прямой спиной и уверенными движениями. Его густые тёмные волосы, чуть серебрившиеся на висках, создавали впечатление человека, привыкшего справляться с любыми испытаниями.

Его лицо оставалось нейтральным, словно он давно научился не показывать эмоций, но в этот момент что-то в его выражении дрогнуло. Он задержал взгляд на Наоми, которая подняла на него свои усталые глаза, красные от бессонницы и слёз. Её взгляд был пустым, словно в нём отразилось всё отчаяние мира.