— Я слишком долго не покидала избушку, — объяснила она спокойно. — И теперь мне все время хочется куда-то ехать или идти.

— Как ты вообще попала в тот лес?

По ее лицу скользнуло сомнение, а потом Поля пообещала:

— Я расскажу. Только не здесь. Вдруг ты решишь хлопнуться в обморок.

— Я? В обморок? — поразился он.

— С твоей-то впечатлительностью.

— У меня работа такая! Нельзя разговаривать с духами, оставаясь толстокожим.

Поля хмыкнула и направилась к домику. Туристическая деревня спала, и даже Гуля не выглянула из своей сторожки.

***

Даня едва дождался, когда Поля закончит ополаскиваться и вернется к нему. Ее волосы были мокрыми, и это напомнило Чуду. В просторной футболке и широких штанах, она уселась на своем топчане, прижавшись спиной в древесной стене.

Даня погасил верхний свет, оставив включенным фонарик, который погрузил небольшую комнату в таинственный полумрак с причудливыми тенями. Уселся на свой топчан — напротив Полиного, подался вперед, упершись локтями в колени.

— Рассказывай, — попросил он подрагивающим от нетерпения голосом. Даня любил интересные истории, а прошлое Поли его интриговало неимоверно.

Она помолчала, собираясь с мыслями.

— Я не знаю, сколько лет провела в избушке, — медленно заговорила она. — Там время течет иначе, и совершенно непонятно, прошел год или столетие. А до этого я помню солнце, бескрайнее небо, пшеничные колосья, которые волновались на ветру. Я помню дожди и запах земли, помню руки земледельцев и праздники урожая, где мне приносили щедрые дары.

— Ты была тьеррой, духом поля? — спросил Даня и понял, что нисколько не удивлен. Не зря он выбрал для этой девочки такое имя, что-то почувствовал еще там, в избушке.

— Наверное. И я помню, как однажды узловатые пальцы одной старухи сорвали мои колоски и сплели из них куклу, заключив меня в неволю. Я помню ритуальные наговоры и древнюю силу. Помню, как чужая память принесла мне множество колыбельных, с начала мира, с каждого его закоулка. И я пела, и пела, и не было больше солнца, и не было больше неба, и все, что осталось вокруг, — это крохотная избушка, и рядом была только старуха, которая медленно умирала. А потом пришел ты.

Она как будто и сейчас пела, и Даня, завороженный, убаюканный, незаметно для себя покинул топчан и опустился перед Полей на колени. Вот оно небо — прямо в ее глазах. Вот оно поле — в ресницах и волосах. Вот он ветер — в ее голосе. Что может быть хуже для свободного духа, привыкшего к вольным просторам, чем оказаться заточенным в крохотной избушке?

Она невесомо коснулась его лица.

— Думаю, моей хозяйке надоело умирать и она захотела покончить со всем одним махом. Она открыла для тебя дорогу — я помню твои раны, с такими ранами не ходят. С такими ранами истекают кровью и испускают последний дух. Она промокнула мной… тем, чем я тогда была, соломой… все эти страшные укусы, разрывы от когтей, глубокие царапины… И потом был выброс силы, всей, что у нее осталось. И меня тоже зацепило, не могло не зацепить. Так я стала той… не знаю толком, чем именно. Я уже больше, чем дух, но меньше, чем человек.

Даня молчал, не зная, как выразить свой восторг.

Больше, чем дух, но меньше, чем человек!

Значило ли это, что он сможет ее поцеловать и не обжечься при этом?

Ее губы были так близко.

Но Даня откатился назад, вернулся на свой топчан и прикрыл глаза.

Перевал. Смертельно опасный Гиблый перевал.

Конечно, Полю защищало что-то куда более мощное, чем равнодушие, но кто знает, как может пошатнуть это равновесие поцелуй? Пусть даже самый невинный.

Женщины всегда любили Даню, и он ими так легко очаровывался.