– Берите людей и вперед! – перекрикивая пулеметы, приказал мне командир роты. – Будем выходить по азимуту сто тридцать семь!

При свете ракет, которые, не переставая, бросали гитлеровцы, я разыскал трех человек из своего отделения и, поглядывая на светящуюся картушку компаса, двинулся по азимуту, указанному Хотеенковым. Мы шли километра четыре. Стрельба стихла. Ракеты погасли. Нас окружала кромешная тьма. Моросил мелкий дождь. В сапогах противно хлюпала слякоть. Несколько раз, чтоб убедиться, следуют ли за нами остальные, я посылал связного, и он всякий раз возвращался, лаконично докладывая: «Идут». Но вот связной не вернулся. Я остановил бойцов – Зверева и другого, имени которого не помню. Некоторое время мы ждали. Потом сами двинулись назад. Никого. Кинулись влево, вправо – тот же результат. Продолжать поиски в такой темноте бессмысленно.

– Будем отдыхать! – решил я.

Мы свернули в лес, углубились в чащу и, завернувшись в плащ-палатки, забылись тревожным сном на мягкой лесной земле…

А недели через две я остался совсем один… Сначала тяжело заболел Зверев. Его начала бить лихорадка. Накануне утром, когда мы покидали место нашей ночевки в лесу, Зверев сказал:

– А мне сегодня голые бабы снились…

– Ну и что?

– Значит, быть приступу. Малярия…

– Ерунда, – не поверил я. – Все эти приметы – пустые россказни. Пошли!

Зверев, не сказав более ни слова, зашагал рядом. Я искоса поглядывал на него. Был он маленького роста, коренаст и жилист. На смуглом лице со слегка приплюснутым носом и выступающими скулами заметно выделялись широко расставленные темно-карие глаза в косых, монгольских разрезах. Зверев – его звали Демой, был родом из Сибири, откуда-то из-под Читы. До войны охотился в тайге, некоторое время, как он говорил – «старался» – добывал золотишко. Дема умел все: развести костер в проливной дождь, освежевать барана, испечь картошку, починить сапоги. Я ни разу не видел, чтоб он устал, стер ноги, не слышал, чтоб он пожаловался на голод, когда случалось подолгу оставаться без пищи. Мне казалось, с Демой никогда ничего не случится. И вдруг, на тебе! Какая-то малярия!

К середине дня Зверева затрясло. Он опустил крылья пилотки на уши, поднял воротник гимнастерки, хотя день был теплым. Лицо его побледнело, приобрело нездоровый желтый оттенок, на губах появилась синева, зубы выбивали дробь. Я взял у него вещмешок и плащ-палатку. Но и налегке он не мог идти. Мы остановились. Сжавшись в зернышко, зажав руки между колен, Зверев старался унять бившую его дрожь. Потом вытянулся, лоб его покрылся жарким потом, у него начался бред. Мы стояли рядом, не зная, чем помочь. К вечеру приступ прошел, и Дема уснул. Волей-неволей нам тоже пришлось остаться на месте. Но следующий день не принес облегчения: Зверев так ослаб, что не мог ступить и шагу.

– Мне б на печь, согреться, – тихо проговорил он. Неподалеку виднелось село. В этом селе мы оставили Зверева, как он того просил, у каких-то добрых людей, взявшихся вылечить бойца.

Некоторое время глухими проселками, избегая больших дорог, мы двигались, направляясь к Киеву, где, как рассказывали, продолжались бои. Но однажды расстались: мой спутник приглянулся молодой вдовушке – солдатке в попутном селе, в которое мы завернули поесть. Вместо обычной картошки, вдовушка устроила нам целый пир: нажарила яичницы с салом, угостила наваристым борщом, нарезала колбасы, раздобыла самогонки, которой я до того еще не пробовал.

– Остался бы ты у меня, хлопче, – ворковала она, усиленно подливая в стакан моего спутника и прижимаясь полной грудью к его плечу. – Без мужика в доме, – сам знаешь, каково одной горе мыкать. Поможешь хлеб с поля вывезти, травки накосишь. А у меня и кабанчик есть и коровка непоганая… Перезимуешь, а там видно будет!