В этот день я вместе со случайным попутчиком заночевал в деревне Карпиловка.
ПЕРВЫЙ ОТРЯД
Многие более поздние события я начисто забыл, этот день четырнадцатого октября свеж в памяти, как вчерашний.
Пробуждение потрясло меня. Я сидел на «полу» – так называют в этих местах дощатый настил меж стенкой и печью, свесив босые ноги и молчал, не в силах произнести ни слова от огорчения, от обиды, оттого, что не знал – что же мне делать?
Мой случайный попутчик, с которым мы вместе ночевали, сбежал ночью, а вместе с ним «сбежали» мои кирзовые сапоги. Ботинки, которые он оставил – заскорузлые и рваные, оказались малы и не лезли даже на босую ногу.
Казалось бы, подумаешь, великое дело – сапоги! Но за окном кружили крупные белые снежинки, устилая раскисшую от долгих дождей землю тонким и непрочным марлевым покрывалом – в тот год снег выпал рано. В трубе пронзительно выл холодный северный ветер, предвещая скорый приход зимы. Нет, для меня сапоги были величайшей ценностью. Я обезножел…
Несколько раз в хату заходили какие-то женщины, сочувствовали, говорили разные успокоительные слова. Одна из них подробно рассказала, что ранним утром видела вора – он пробирался огородами прочь из села и даже подумала: «Що за человек?» Но сочувствия меня не утешали. Один, среди чужих людей, на земле, по которой рыскают враги, и где повсюду подстерегает гибель… Мало ли перевидал я за четыре месяца войны безвестных солдат, чьи тела истлевали в придорожных канавах и под кустами, болтались на виселицах, нашли последний приют в наскоро вырытых могилах, которые никогда не отыщут родные? Что ждет меня? К горлу подкатывал комок. Будущее представлялось чернее ночи. «Хорошо еще, что ватник с пистолетом в кармане я положил под голову и спал, не раздеваясь, в брюках и в гимнастерке, – мысленно успокаивал сам себя. – А то бы, пожалуй, остался совсем нагишом…»
В хату вошла хозяйка Фекла Васильевна Лысуха, – так ее звали, как я узнал позже, – пожилая женщина в темном платке. В руках она держала лапти и два больших куска серого домотканого полотна.
– Вот, принесла, – мягко улыбаясь, сказала она, протягивая мне лапти. – Придется поносить нашу крестьянскую обувку.
И, видя, что я не шевелюсь, прибавила:
– Ничего, сынок! Не одному тебе – всему миру о такую пору горевать приходится. Вот и мой Дорош на фронт ушел. Может, уж голову сложил. А может, бродит, как ты, неприкаянный… Поживешь у нас, смотришь – придумаем что-нибудь…
– Некогда мне оставаться, мать, – с трудом выдавил я. – К своим надо подаваться…
– Есть когда или нет когда – придется обождать, – строго сказала Фекла Васильевна. – А свои… Кто его знает, где они ближе? На фронте, здесь ли?
– Вы про что? – чувствуя какой-то скрытый смысл в ее словах, вскинулся. – О каких это своих речь?
Хозяйка промолчала.
Прошло несколько дней. За это время я кое-как научился обувать лапти. Впрочем, их так и не пришлось долго носить – хозяйка добыла мне откуда-то старые латаные-перелатаные сапоги, выменяв их на пуд жита.
– Сходи-ка ты, парень, в Мостище, – сказала она однажды. – Сестра моя там живет родная. Повидать тебя хочет… Тоже Феклой ее звать. В старое-то время, знаешь как? Имен не придумывали, не то что нынче. Кем поп наречет – тем и будешь. А наш батюшка сильно зашибал. По престольным праздникам так и вовсе не протрезвлялся. Вот и окрестил сестру так же, как и меня…
Фекла Васильевна-младшая, что жила в недалеком маленьком хуторке Мостище, до войны работала в Злынке на фабрике «Ревпуть» укладчицей спичек. На хуторе ее знали мало. И уж вовсе никто не знал, что с приходом немцев она стала связной районного партизанского отряда.