Сегодня я почти достиг конца своей жизни, так как библейского возраста 70 или 80 лет я никогда не достигну, я это знаю: дела, работа, всё более частые неудачи, нелюдимость и гонения разрушили моё здоровье. Но нашёл ли я счастье? Время от времени, возможно, я чувствую себя относительно счастливым. Но это было так, как будто тонущий хватается за любую соломинку в надежде на своё спасение. Вероятно, это были краткие периоды, в которые я был свободен от постоянно преследующего меня страха.

В детстве я опасался, что родители не позволят мне продолжать учёбу; потом был страх, что мне откажут в свидетельстве благонадёжности и у меня не будет права продолжать обучение; позже – страх призыва на военную службу. В заключение пришла паника, что девушки меня посчитают неполноценным, отвергнут, и у меня никогда не будет своей семьи; в 1915–1922 годы перед глазами предстали ужасные картины смерти от голода и отвратительных болезней, они производили неизгладимое впечатление и вызывали ощущение бессмысленности такого жалкого конца. В 20-х годах я днём и ночью ощущал опасность и тайное преследование, так как священнослужители подвергались гонениям. В последовавшие 30-е годы стало ещё хуже: ежедневный страх ареста ГПУ, быть расстрелянным, как тысячи других, становился всё сильнее. Таким образом, я потерял присутствие духа, мои нервы расстроены, я потерял контроль над собой, и эта агония не утихает до сегодняшнего дня.

Последние примерно 12–13 лет стало сбываться выражение, до этого существовавшее в поговорке: “Homo homini Lupus est” (латынь, человек человеку волк). Доверие осталось только к близким родственникам, о знакомых речь не идёт – доверие утрачено, любой может тебя оклеветать и предать.

Потом началась разрушительная война 1941–1945 гг., имевшая реальную возможность впутать наших детей и родственников в кровавую бойню, которая позже стала ещё более бесчеловечной – нас, немцев, стали ссылать в исправительно-трудовые лагеря, так называемую трудармию, а детей и стариков поставили на ненавистный спецучёт[12] (спецохранение).

И сейчас, когда война пришла к долгожданному концу, окрепла надежда на достойную жизнь, снова зародились беспокойство, отчаяние и тревога, превратившиеся в ужас. Это безграничный, всё подавляющий страх перед Богом за то, что я в последние годы утратил веру в святое слово и несу ответственность за безбожное воспитание моих детей. Это не даёт мне покоя. Как восполнить этот грех? Как наставить на путь истинный уже взрослых детей? До конца своих дней я буду молиться, чтобы заслужить прощение и искупление вины. Ох! Господь, Бог мой, молю тебя о помиловании.

И где счастье осталось? Мечты только пенятся. Были лишь редкие моменты удовольствия, как крошечные звёзды, которые время от времени светят сквозь густые серые облака. Была радость, когда я пошёл во второй класс в Барашах, и позже, когда учился и закончил семинарию Геймталя; потом освободился от службы в армии; нашёл подходящую невесту, и звёздный час нашей свадьбы; первый сын, и ещё несколько моментов.

Но к чему эта суета и отступление от последовательности? Я просто хочу записать между строк такие моменты моей жизни, о которых не упоминалось в дневнике, но которые могут быть интересны поим детям или потомкам. Этим я ограничусь.

Все мои предки по отцовской и материнской линии были лютеране и говорили только на Plattdeutsch (нижненемецкий диалект, распространённый преимущественно на севере Германии). Около 1825 г. мой прадед пришёл в качестве пильщика досок из Германии в Польшу. Семейная сага утверждает, что где то по дороге в лесу он подобрал больную оборванную девушку. Он заботился о ней, помог встать на ноги, и поселился в селе Эвелин, на холме, недалеко от Зидлица – со своей сказочно красивой, молодой, златокудрой женой.