Отец приподнялся на локте и приблизился в лунном свете. На его сером, испуганном лице блестели две беспокойные, ищущие искры… Он кивнул головой и прощальным движением махнул рукой в направлении сада.

Итак, всё сжечь! Я обложил чемодан сухими кукурузными стеблями и поджёг их. Длинные языки пламени подскочили, лизнули холодное небо, и отбросили темноту в сторону. Тени криво танцевали по штакетнику, нападая на стену дома, будто хотели исказить бледное лицо, освещённое в окне. Или это была гримаса боли больного?

Огонь постепенно затухал. Я вошёл в дом и сел рядом с отцом. С закрытыми глазами, на одном дыхании, он выдавил одно слово: “Прошлое”. Это “прошлое” не было отмечено ни радостью, ни сожалением, ни вопросом, ни сомнением, ни даже утверждением. Скорее всего, оно означало отречение и расставание. Это было последнее слово отца, которое я услышал.

На следующий день я остался дома, у постели больного меня сменила прибывшая сестра. В эту ночь отец ушёл на вечный покой. Мать сказала, что он не признал дочь и больше не разговаривал. И всё же я был очень удручён тем, что не был рядом с ним в его последние часы.

Я уведомил родственников, заказал всё необходимое для похорон и пришёл со всей своей семьёй в отчий дом. Кроме членов нашей семьи на похороны пришло много соседей, друзей и бывших учеников отца. С речью на похоронах выступил коллега отца из школы, проповедь прочёл кузен[11] отца Густав Шульц.

Вечером мы сидели в узком семейном кругу, погружённые в воспоминания, и беседовали об оставшихся в живых родственниках старшего поколения. Мать протянула мне ключ от ящика, где отец хранил свои самые ценные документы. Здесь лежали и его дневники. Восемь переплетённых томов в твёрдых обложках, написанных от руки. В одном из них была семейная хроника, содержащая примерно 500 имён начиная с 1800 года, с информацией о рождениях, конфирмациях (первых причастиях), свадьбах и похоронах. Здесь были имена родителей, бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек, как со стороны отца, так и со стороны матери. Надписи очень кратко описывали биографии взрослых. Указаны были имена крёстных, супругов, свидетелей на свадьбах, тех, кто хоронил, чтобы всех их можно было найти. Остальные тома были собственно дневником отца, который он начал вести в 17 лет в 1908 г. и вёл до самой смерти.

На следующее утро я с детьми приводил двор в порядок. Они разгребали пепел в саду, когда обнаружили недогоревшие части чемодана и несколько сильно повреждённых огнём тетрадей. Как оказалось, нижняя часть чемодана и его содержимое сгорели не полностью.

Я попытался прочитать эти тетради, но все они были написаны готическим шрифтом, я ничего не разобрал. Вначале я подумал, что это почерк отца, но потом убедился в обратном. Значит, неизвестная рукопись? Одновременно появилось много вопросов: “Кто автор этой рукописи? Почему я должен был сжечь эти таинственные записи? Почему отец их не сжёг, когда был ещё в состоянии сам сделать это? Почему он принял это решение в последние часы своей жизни?” Понятно было одно, что он знал содержание рукописи, но не хотел допустить, чтобы мы, его дети, тоже с ней ознакомились. Слишком много вопросов.

Наша мать тоже не могла ответить на поставленные вопросы. Она считала, что отец хранил там какие-то ценные документы или книги, и поэтому поднял чемодан наверх подальше от её праздного любопытства. Книг в доме всегда было очень много, и они часто были причиной конфликтов между родителями: протирание от пыли, упаковка и распаковка при переездах особенно раздражали мать, потому что ей приходилось жертвовать своими бытовыми приборами, чтобы освободить место для книг.