– О, гляди! – показал Петр на окошко. – Тебе, кажись, повезло – Константиныч у себя. Мужик он правильный, поможет.

– А он, этот Константиныч, завгар тут у вас или начальник?

Петруха поглядел на меня удивленно, пожал плечами:

– Ну, ты, парень, даешь. Начальник или завгар, говоришь? Хотя можно и так сказать. Можно и начальник, можно и завгар.

– А по имени его как, а то неудобно незнакомому и сразу Константиныч?

– Да, тебе, пожалуй, неудобно, – согласился Петр и почесал затылок.

Я тоже почесал свой в надежде помочь сторожу.

– Он, понимаешь, постоянный, значит, зовут Константин. Понял? Раньше Константин Константиныч на югах был, потом, когда началась вся эта канитель, сюда перебрался. Сик трансит глориа мунди, – подмигнул сторож.

– Слушай, – не выдержал я, – «откуда у парня испанская грусть», откуда и у тебя, и у брата твоего латынь?

Сторож хмыкнул:

– Да тут почти все так шпрехают. Тут тебе не халам-балам, абы кого не берут. Даже с латынью не каждого. А с иным при всех латынях и не заговорят. Сразу от ворот поворот. Понял? Вот то-то.

– А на фига латынь-то? Ну, я понял бы – для охранников каратэ с матом, а эта на фига?

– Так сложилось. Традиция. Исторически. Вам не понять, – Петр вздохнул, поднял палец кверху. – В этом и есть главный смысл. Понял?

– Ну, вы даете! – удивился я. – А где же учились всему этому?

Петр тяжко вздохнул, потом засмеялся:

– Не бери в голову, научились. Жизнь заставила, и научились.

– А чего в охранники пошли?

– Да мы тут недавно. Мы оттуда, – парень показал в южную или юго-восточную сторону. – Когда там все это безобразие началось, помыкались, помыкались, да и сюда к Константинычу пришли. Непростое было время, чего и говорить. Вспоминать не хочется.

Петруха докурил, помолчал, тяжело вздохнул и махнул рукой.

– Ну да ладно, не о том сейчас, – он поглядел на потухшую сигарету, спрятал в карман и продолжил: – Ну, ты поспешай, а то Константиныч куда уйдет, тогда до утра будешь сидеть. Только прежде чем войти, постучи, представься, ну и т. д. Короче, иди, он правильных уважает, поможет.

Я приоткрыл скрипучие ворота, прошел по короткому коридорчику, постучал в обитую дерматином дверь, услышал «войдите» и вошел.

После обычных интеллигентских реверансов и рассказа о трагической судьбе нашего малого общественного транспортного средства спросил про шаровую опору.

– Да вы садитесь, – устало произнес Константиныч, – так что, говорите, у вас случилось?

Я повторил. Уже лаконично и без эмоций. Константин Константинович слушал, кивал, но было видно, что мысли его далеко.

– Да, – протянул он, – знаю, знаю, есть у меня опора. Но толку-то. Поедете, опять влетите, опять полетит, опять попадете сюда или еще куда. Толку-то что ее ставить? Пустое. Суета сует. Как говорится в медицинском анекдоте: «А смысл?»

– Там люди. Пятнадцать человек. Ждут. Надеются. Домой хотят попасть.

Он вздохнул, но не сочувственно, а наверное потому, что не слышу его и не понимаю.

– Ну, как хотите, я сказал, предупредил. В конце концов, вы взрослый человек. Должны отвечать за последствия своих деяний.

Я воспринял это как согласие, стал благодарить.

Константиныч говорил «не за что», печально ухмылялся, и постепенно стало доходить, что не нужна мне шаровая опора, не надо вообще просить и все такое. Что наоборот, надо прочистить уши, мозги, слушать и слышать, что он произносит, наматывать на ус, заглянуть чуть дальше своего носа.

Завгар почувствовал изменение моего настроя, сказал: «Ну, слава Богу, кажется, не зря бил языком!».

В это время дверь распахнулась.

– Здорово, Константиныч! – жизнерадостно прозвучало с порога, и к столу начальника протопал длинный мужичок лет за тридцать, в косухе с никелированными клепками.