Куперовские мотивы неприятия цивилизации и противопоставления ей «дикарской» моральной чистоты находим мы в ранних книгах Э. Хемингуэя, в романах и повестях Дж. Стейнбека[121]. И причина этого, конечно, не в книгах Купера, а в самой американской действительности с ее законами частной собственности. Литературное и историческое здесь неразрывно связаны между собой.

Поэтому едва ли справедливо утверждение П.В. Палиевского, считавшего, что художественные открытия Фолкнера произошли вне американской реалистической традиции, которая была «совершенно закрыта (по крайней мере на поверхности) шумными выступлениями разных авангардистских школ»[122].

Куперовская традиция имела серьезное значение не только для писателей Америки, в том числе и Фолкнера. Ее благотворное воздействие чувствуется и в других литературах. А.А. Фадеев писал об определяющем влиянии на него в молодости Купера: «Замысел “Последнего из Удэге” не мог бы возникнуть в столь молодые годы без “Последнего из могикан” Купера»[123].

Обращаясь к советским писателям с призывом развивать куперовские, романтические традиции в литературе, Всеволод Иванов писал: «Продолжайте прекрасные куперовские традиции, воспитывайте в читателях те свойства души, какие стремился воспитать своими произведениями Фенимор Купер, – мужество, находчивость, преданность долгу, смелость и предприимчивость в борьбе с опасностями»[124].

Остроту куперовской проблемы цивилизации и человека, буржуазного прогресса и природы прекрасно почувствовали многие писатели его времени. Жорж Санд со свойственной ей эмоциональностью говорила о том, как Купер в образах индейцев оплакивает «величественную опустошенную природу» (приведем это высказывание в колоритном, хотя и неровном переводе середины прошлого века): «Купер видел и чувствовал далее той действительной и материально-полезной жизни, которая составляет силу Северной Америки, – нечто менее благоразумное и более возвышенное, чем обычаи, мнения и официальные верования: цивилизацию, проникающую в варварство другими средствами, кроме пуль и огненной воды, завоевание умом, а не мечом или зверством. Это пагубное положение могущества, приобретенного ценою обмана, убийства и хитрости, поразило его сердце глубоким философским негодованием, и, несмотря на спокойствие его характера и его таланта, он запел как будто предсмертную песнь на разбросанных и изувеченных остатках великих поколений и великих лесов захваченной земли. Этому-то порыву восторга и сожаления и обязан он вдохновением самых прекрасных своих страниц; этим-то порывом, в известные минуты, голос его звучал смелее, чем у Вальтер-Скотта, которого беспристрастное спокойствие не так быстро изменялось. Скотт, однако, благородный бард, оплакивающий также великие дни Шотландии; но гимн, воспеваемый им, – а он воспевает лучше, в этом надо признаться, – имеет менее силы. Он оплакивает национальность, могущество, особенно аристократию. Купер воспевает и оплакивает благородное и истребленное поколение, величественную опустошенную природу»[125].

В наше время о разрыве между человеком и американским буржуазным обществом, этой постоянной теме литературы США, у начала которой стоит Купер, выразительно сказал Артур Миллер в предисловии к своей пьесе «Вид с моста»: «Везде, где обществом правит индустриализированная экономика, где специализация в работе, политике и социальной жизни стала нормой, человек не находит иной связи с обществом, кроме как в форме временного перемирия с ним»[126].

«Пионеры» – полемический роман. Спор идет между человеком и обществом, между буржуазной цивилизацией и природой, между законами, созданными людьми, и естественным правом человека. И так с первой до последней главы романа, со спора об убитом олене, составляющего завязку книги, до суда, тюремного заключения и бегства Натти Бумпо.