В повести «Гробовщик» два художественных пласта – реальный и воображаемый (сон Адрияна). Они не противостоят друг другу, а сплетаются в единый стиль романтической прозы. Переход от одного к другому стилистически неразличим. После приглашения мертвецов на пир «гробовщик отправился на кровать и вскоре захрапел». Следующие затем фразы естественно продолжают повествование: «На дворе было еще темно, как Адрияна разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адрияну верхом с этим известием» (VIII, 92). Только много позже читатель понимает, что это начало сна Адрияна. Однако реально-бытовая наполненность этих страниц остается той же вплоть до самого конца сцены с мертвецами. Романтизм вырастает здесь на основе конкретных бытовых деталей, трансформированных во сне.

Повесть «Гробовщик» продолжает написанное ранее стихотворение «Утопленник» и предваряет «Гусара». Романтическое слияние реального и воображаемого характерно для этих двух маленьких рассказов в стихах. Но если в «Утопленнике» Пушкин оставляет читателя в мире фантастики, то в позднейших «Гробовщике» и «Гусаре» писатель расстается с читателем не прежде, чем вернув его на реальную почву («Солнце давно уже освещало постелю, на которой лежал гробовщик. Наконец открыл он глаза и увидел перед собою работницу, раздувавшую самовар». – VIII, 92).

Особенности пушкинского романтизма унаследовала русская литература 30‐х годов. От гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и пушкинского «Гробовщика» идет традиция романтической повести не только в русской, но и в украинской литературе. «Повести Гоголя, – отмечает академик А.И. Белецкий, – наряду с другими факторами послужили толчком к появлению первых опытов украинской художественной прозы»[62]. Сходство фантастики Гоголя, Квитки-Основьяненко и Гребёнки бросается в глаза даже неискушенному читателю. Подобная близость является следствием типологической общности развития литератур и не может быть целиком объяснена лишь литературным влиянием. И хотя Е. Гребёнка восклицает в одном из своих «Рассказов пирятинца», обращаясь к Гоголю: «О, рудый Панько! дай мне твоего волшебного пера начертать хоть слабую картину летней малороссийской ярмарки»[63], характер украинской романтической повести определяется не только воздействием Гоголя, но и сходными закономерностями развития романтической новеллы как жанра в различных национальных литературах.

В упоминавшемся уже рассказе Г. Квитки-Основьяненко «Праздник мертвецов» описание толпы мертвецов, окруживших на кладбище Никифора, выдержано в том же романтически-ироническом ключе, что и в «Гробовщике» или в рассказах Одоевского «Насмешка мертвеца», «Бал». С другой стороны, сцена на кладбище в рассказе Квитки типологически близка созданному в те же годы в далекой Америке рассказу По «Король Чума», что подтверждает нашу мысль о самостоятельном развитии сходного жанра романтической повести в различных странах.

Во всех этих случаях романтическая повесть – явление оригинальное и национально-самобытное. Отвергая обвинение в простом подражании Гофману, Одоевский говорит о гармонической связи, естественно существующей между людьми всех эпох и всех народов: «Никакая мысль не родится без участия в этом зарождении другой, предшествующей мысли, своей или чужой; иначе сочинитель должен бы отказаться от способности принимать впечатление прочитанного или виденного, т. е. отказаться от права чувствовать и, следственно, жить» (189).

В примечании к «Русским ночам» Одоевский дает интересную справку о соотношении своих повестей с новеллистикой Гофмана, в частности с «Серапионовыми братьями»: «А между тем я не подражал Гофману. Знаю, что самая форма “Русских ночей” напоминает форму Гофманова сочинения “Serapien’s Brüder”. <…> Но дело в том, что в эпоху, когда мне задумались “Русские ночи”, т. е. в двадцатых годах, “Serapien’s Brüder” мне вовсе не были известны; кажется, тогда эта книга и не существовала в наших книжных лавках» (189–190)