Налицо одна из традиционных романтических развязок, когда действие возвращается на твердые основания «мира без чудес». Но не менее характерна для «таинственной повести» и иная развязка, как в устной сказке Пушкина о «влюбленном бесе», который «ездил на извозчике на Васильевский остров» и в образе которого отозвалась история о влюбленном бабушкином коте. В.П. Титов записал рассказ Пушкина, и он появился с согласия поэта в «Северных Цветах на 1829 год»[59].

«Уединенный домик на Васильевском», напечатанный под псевдонимом Титова (Тит Космократов), столь же тесно связан с топографией Петербурга, как «Лафертовская маковница» с топографией Москвы. Повествование начинается с ландшафта: «Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот без сомнения заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга»[60]. Описание контрастов различных частей Васильевского острова создает у слушателя или читателя чувство уныния, предвосхищающее фантастическое действие повести. По мере приближения к северной стороне между деревянными домами все чаще проглядывают пустыри. «И летом печальные сии места пустынны, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположный берег Петровского острова, – все погребено в седые сугробы, как будто в могилу».

Когда‐то считалось, что для романтиков, во всяком случае для представителей немецкой романтической школы, совершенно не существенно конкретно-историческое описание места действия, тем более топография определенного города. Однако уже Гофман призывал к реальному описанию места и времени действия: «Я тоже нахожу чрезвычайно важным объяснять место действия. Это не только придает рассказу характер исторической верности, оживляющей скудную фантазию, но хорошо еще тем, что необыкновенно освежает весь сюжет в воображении тех, кто сам бывал в упоминаемых местах»[61].

В повестях Погорельского и Титова события отнесены к одной и той же эпохе конца XVIII столетия – времени романтическому в глазах литераторов пушкинской поры. «Лет за пятнадцать пред сожжением Москвы» – так начинается «Лафертовская маковница». «Несколько десятков лет тому назад», – определяет в 1828 г. Титов исходный момент рассказа о домике на Васильевском и его обитателях, к которым под видом молодого человека Варфоломея повадился ездить черт, влюбившийся в Веру, жившую со своей матерью-старушкой. Однако трагическая развязка этой истории разительно отличается от счастливого конца повести Погорельского, предвещая мрачный финал истории пушкинского Германна.

Поэтика «Лафертовской маковницы» вновь ожила в романтической повести Пушкина «Гробовщик». Не случайно «почтальон Погорельского» упомянут во вступительной части «Гробовщика», а рассказ Пушкина начинается с переезда героя из того самого района Москвы, где развертывались события повести Погорельского. Однако под пером Пушкина русская романтическая повесть преобразилась, наполнилась новыми красками, таинственное соединилось с ироническим.

Романтизм Пушкина блестяще проявляется в сцене, когда маленький скелет, покрытый клочками светло-зеленого и красного сукна, собирается заключить героя в свои костлявые объятия. «Ты не узнал меня, Прохоров, – сказал скелет. – Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому в 1799 году ты продал первый свой гроб – и еще сосновый за дубовый?» Тонкая ирония сквозит в этой реплике. Завершающую авторскую ремарку можно понять в том же духе: «Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался» (VIII, 94).

Романтизм в прозе Пушкина идет не от мистицизма или потустороннего мира, а от реальной действительности, оставаясь пушкинским светлым романтизмом.